На обочине времени - стр. 31
Так полулежишь, покуриваешь; птички чирикают в запыленных кустах, начальник верещит в разваливающейся подсобке, напарник гундосит у плеча, перемножая копейки с минутами. А ты поглядываешь на сплоченные тобой щиты, представляешь себе фундамент, который зальешь через пару часов, стены, что станут здесь через год. И такое на тебя снисходит успокоение, что и дела тебе нет в том, что никакой из будущих музейных служителей никогда и не узнает твою фамилию и ни разу не сообщит восторженным потомкам. Они про меня не вспомнят. Но я-то знаю, что ходить эти поколения будут по настеленному мною полу. Я – работяга, я делаю вещи, и этого сознания мне вполне достаточно, чтобы чувствовать себя уверенно в этой жизни.
Мишка же любил рассуждать. Сколько я его знал, он всегда был в курсе чужих дел и намерений. Есть три вещи, объяснили мне несколько позже (три процесса – поправил бы я, если бы осмелился), три состояния, что, раз увидев, рассматривать можно бесконечно долго: как горит огонь, как бежит вода и как другой работает. Но Смелянскому мало было разглядывать это чужое действие, он еще хотел его оценивать. Причем вполне бескорыстно. Он не служил контролёром ни в каком смысле, и более того – тут же отказался бы, буде ему предложили такое место. Он не хотел делать, он хотел только наблюдать, править и выставлять заслуженную оценку…
В тот вечер Смелянский с Графом долго бычились, выкладывали друг перед другом аксиомы и постулаты. Но я начал уже понимать, что занимает их вовсе не человечество, а отдельный его представитель. Тот, а точнее – вы понимаете – та, что вроде бы скромно притулилась поодаль. Лена сидела не за столом, а на диване, в уголке, под самым торшером. Она молчала, сидела смирно, только изредка подносила к губам чашку с вином, которое вроде не убавлялось. Она не отметила ни одной реплики, она как будто даже несколько заскучала, но я-то следил за ней очень внимательно и понимал, что на самом деле девочка цепко держит взглядом каждого, кто сидит в этой комнате, и точно засчитывает очки при удачном ударе. Она рефери, но она же и приз. Именно потому я и придерживал свои соображения внутри себя. Ибо знал – за этим столом им не место.
Может быть, я и набрался бы наглости да попробовал бы ввязаться в схватку наших титанов, но тут в дверь позвонили. Короткий, длинный, пауза и опять короткий – верный сигнал, что пожаловали свои. «Еще продолжим», – кинул Граф, выходя в коридор. Будто бы звонок с перемены развел стыкнувшихся в школьном сортире.
Пришли художники, Юра с Надеждой. Мне объяснили, что они семейная пара, но я в это не сразу поверил. Конечно же, они жили в одном городе, в одно время, ходили и сидели рядом – иногда; да что там говорить – спали в одной постели, но делали это порознь. Ни один человек не решился бы утверждать, что эти двое могут в чем-нибудь составить единую плоть. Каждый держался наособицу: ни взгляда, ни касания, ни слова. То есть Надежда тарахтела за обоих: себя, мужа да, может быть, еще какую-нибудь подружку. Но – все адресовалось другим, никак не Юре. Тот отмалчивался в уголке, и, даже когда обсыхал стакан, он только поднимал руку с пустой посудой и ждал, пока другие его заметят.