Моя больная любовь - стр. 7
Прислушался к шагам.
К голосам.
Что-то было не так.
Слишком тихо.
Никто не истерил, не ругался, не требовал отпустить.
Потому, что девочка здесь, он понял, когда затхлое помещение наполнилось цветочным ароматом. Чистенькая, наверное, только после ванной.
Как же охуенно пахнет. Должно быть, её шампунь. Волосы от таких – шелковистые. Такие приятно мотать на кулак, когда засаживаешь особенно глубоко…
Он нарочно не оборачивается сразу.
Хочется её понервировать и… разобраться в той хуете, что творится с ним самим.
Блядское волнение.
С чего бы? Наверное, от предвкушения скакануло давление, вот пульс и расшалился. Шандарахал сейчас в ушах так, что Харитон едва не глох.
– Анфиса Сотникова? – бросил через плечо.
Ответ он знал и так, но хотелось услышать её лепет… Хотя… Кому он врал? Просто – её голос. Голосок.
– Д-да… – так и есть – будто весенний ручеёк.
Блядь.
– А я – Монстр, – усмехнулся той дичи, что творилась с ним, – слыхала? Может быть, папочка рассказывал обо мне?
Да откуда ж? Он, наверное, и забыл уже о двух женщинах, которые молили его о пощаде. Забыл, что сделал с ними. Никогда не думал, что придут и за ним. За его сокровищем. Дочуркой.
– П-папочка… – пробормотала девочка, как-то очень растерянно. Но так… будто сомневалась не в словах, а в самой возможности такого разговора, и завершила уже увереннее: – Не говорил…
– Уже неважно, – произнёс он и резко обернулся.
Боже, да она же совсем мелкая… И хлипкая. Соплёй перешибёшь. Как бы не подохла раньше – пока он её ебать будет. А он будет – жестко и не церемонясь. Но трахать дохляка не хотелось бы, он же не некрофил какой-нибудь.
Блядь.
Да ещё и глазищи эти на пол-лица. Омутные.
Хоть выкалывай.
Потому что когда смотрит вот так, когда хлопает своими ресницами коровьими, внутри всё в узел скручивает. Хочется эту мелочь в охапку сгрести, баюкать, врать ей, что всё будет хорошо.
Хочется, мать его, быть нежным.
Но нельзя.
Не с ней.
Но видеть, как её трясёт, почему-то неприятно. Руки, щаз, ледяные. Он уверен. Спрятать бы эти крошки-ладошки в свои, греть бы дыханием…
Блядь.
Он много пиздеца в своей жизни натворил. За последние десять лет столько грязи хлебнуть пришлось. Только вот баб никогда не насиловал. Зачем? Они сами на его крепкий хуй прыгали и просили выебать их пожёстче. Да и не признавал он этого, не по-мужски.
Может, кто-то заржал бы, узнав, что у Монстра есть свои понятия о чести, не ебать бабу без её согласия – было одним из них, но ему пох. Понятия у него были и точка.
Поэтому он и ухмыльнулся, но не чтобы её запугать, а чтобы скрыть тот пиздец, что внутри творился, когда она вот так вот обмирала и глазищами своими – блядскими, нереальными – хлопала.