Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология - стр. 93
– Что вы на меня все смотрите? Неужели я так резко изменился? Я был на родине, и мне крестьяне говорили, что я только пополнел, а постареть не постарел. Мама только одна говорила, что я здорово постарел… Но это она просто так из любви к сыну.
– Нет, вы все такой же, как были и раньше, и нисколько не постарели, разве вот только сутулость…
– Это от кабинетной жизни… А вот вы, Татьяна, очень изменились…
– Не думаю, – вздохнув, ответила я. – Ну что мне может сделаться, ровно ничего. Я ведь не была на фронте. Все время околачивалась в селе, а с осени двадцатого года – в Москве. А в Москве, вы сами знаете, неплохо живется, так что сюда изо всех городов, окраин валом валят, в особенности молодежь… Центр культурный, говорят…
– Нет, вы все-таки резко изменились, – оборвал меня Петр и очень внимательно посмотрел на меня. – Знаете, если бы я вас встретил на улице, то, пожалуй, не узнал бы, а ежели бы и узнал, то с большим трудом.
– Неужели я так резко изменилась, постарела?
Петр не ответил, он только глубоко вздохнул, поднялся с дивана, потянулся к этажерке, взял с нее книгу и прочел на заглавном листе: «Александр Блок», – и, обращаясь ко мне, улыбнулся.
– Это перед сном или после сна?
– Не перед сном и не после сна – эта книга не моя, а одного комсомольца. Вы, Петр, не смейтесь надо мной, а главное, не подумайте, что у меня на этажерке пудра «Лебедь» и стихи Александра Блока.
– Разве я над вами смеюсь? У меня остались самые лучшие воспоминания о селе, о нашей совместной работе. – Тут он густо, как девушка, покраснел и, чтобы спрятать вспыхнувший неожиданный румянец стыда, наклонил голову и стал перелистывать книгу: – А недурно он писал стихи?
– Не знаю, – ответила я сухо. А он остановился на одной странице и прочел:
– Как там любили, гибли и боролись… – кладя обратно на этажерку книгу, повторил он одну строчку и пояснил: – Эта строчка очень хороша и мне нравится, а остальное так себе. Я не верю, что все умрет на земле – и мать, и младость. Я глубоко верю, что мать и младость бессмертны. Как об этом хорошо сказано у Пушкина, – и он снова взглянул на меня.
В его взгляде я увидала страшное и жуткое для меня. Я почувствовала, как опять во мне заныло больно сердце, и я, чтобы он не сказал мне того, что я видела в его глазах, старалась побороть себя, старалась быть к нему за его глубокую ко мне любовь грубой и злой. Я резко изменилась в лице, выпрямилась и неожиданно изменившимся голосом крикнула: