Леона. На рубеже иных миров - стр. 9
Она пошевелилась, пытаясь встать с постели. Но, едва приподнявшись, тут же рухнула обратно с еле слышным болезненным стоном. По телу прошла волна тупой боли, вызывая тошноту, и к горлу подкатил ком желчной горечи.
Холщовый полог сдвинулся, и, тут же позабыв о своей боли, девочка радостно замерла. Но в проеме, к ее огорчению, показалась вовсе не мама, а незнакомая старая женщина…
— Ну, что ты, дитятко, очухалась? — мягко спросила она и полностью сдвинула полог, впуская в комнату солнечные лучи.
Дневной свет пролился в полутьму закутка и болезненно ударил по глазам. Девочка резко зажмурилась. Она ощутила, как прогнулся край тюфяка, а следом, проморгавшись и утерев заслезившиеся глаза, смогла и рассмотреть присевшую рядом женщину.
На ее приятном светлом лице глубокими морщинами прорезалась сочувственная озабоченность. Осторожно приподнимая тряпицы, она заглядывала под них, хмурилась и тихонько опускала обратно.
Женщина была худа. Но то была не болезненная старческая худоба, что присуща тем, кто уже усыхает, почти отмерив свой век. Нет. От незнакомки веяло здоровой статью и жизнью. Увидев ее со спины, никто бы и не подумал, что перед ним не юная дева, а почтенная старая женщина. И лишь туго собранные на затылке волосы могли выдать возраст. Некогда они, видно, были темные, но теперь, на пробивающемся в комнатку свету, все же было видно, что они давно уже блестят сединой. А только назвать ее старушкой у девочки все равно не повернулся бы язык — слишком уж ясный и глубокий взгляд, слишком прямая спина и уверенные движения. Конечно, ей и раньше приходилось встречать старушек, но выглядели те совершенно иначе. Та же старенькая ключница Третьячка — она была горбатенькая и кругленькая, как горшочек, и ходила медленно-медленно, все повторяя: «Умилушка, обожди уж старуху. Не поспешаю я за тобою».
Одежда незнакомки была проста — обычная светлая рубаха да темно-зеленая понева[2]. Но незамысловатое, на первый взгляд, одеяние украшала витиеватая вышивка, что карминовой змейкой бежала по горловине и рукавам рубахи и скрывалась под широкими серебряными запястьями[3], плотно обхватившими руки женщины.
Внимательно осмотрев повязки, женщина встала.
— Щас я, деточка, полежи еще, — сказала она и вновь скрылась за пологом, чтобы мгновением позже вернуться с небольшой плошкой, наполненной пахучей, исходящей паром жидкостью.
— Ну-ка, выпей. Только гляди, пей осторожно, не обожгись, — мягко сказала она, усаживаясь на перину рядом с ребенком, и протянула плошку[4] с отваром.
Девочка постаралась приподняться, но тело вновь прошибло болью, и она, болезненно скривившись, рухнула обратно.