Константин Леонтьев - стр. 50
Думать так было, может быть, и глупо, но зато очень приятно!»[84]
Окружавшие его армейские офицеры были, конечно, «дюжинные люди», но и занимательные по-своему, – Константин чувствовал себя среди них сторонним наблюдателем. Он понимал, что его крымская жизнь – временная, но тем она ему и нравилась. Лучше всего сказал об этом он сам в одном из писем к матери: «я ехал не на радость, не на карьеру сюда, и если бы мне пришлось здесь прожить несколько лет, я бы, кажется, принял хлороформа… Для чего я пошел в военную службу? Мне тогда по известным Вам обстоятельствам хотелось перемены, это раз; 2-е, я знал, что перемена мест, лиц и отношений пробудит во мне многое, что уснуло от прежней жизни; я угадал, и все это сбылось, т. е. я стал деятельнее жить поневоле, по совести, а после и по привычке, 3-е, я хотел на год, не более, южного воздуха и добился его; и вижу от него пользу. Вот что заставило меня ехать; прибавьте к этому желание иметь независимое жалованье и не отягощать Вас при Вашем настоящем положении и кроме всего – любопытство видеть войну, если можно, чего 2 раза в жизнь, пожалуй, не случится; да и не дай Бог; а один раз посмотреть недурно»[85].
В первые восемь месяцев своей службы в Еникале Леонтьев ничего не писал. На это не было времени – он старался сделать из себя настоящего врача, в том числе, и для того, чтобы потом кормить себя и мать частной практикой. Заниматься литературой было невозможно и с нравственной точки зрения – «совесть не позволяла мне тут заниматься ею; при виде стольких терпеливых страдальцев, порученных мне судьбою, я желал одного: делать как можно меньше ошибок в диагностике и лечении»[86]. Да и писать о крымской жизни он еще не мог – мало знал ее, писать же о своей оставленной в Москве любви было слишком больно… Его писание в Еникале ограничивалось врачебными назначениями «в билеты» и многочисленными письмами. Он писал Тургеневу и Краевскому – чтобы выяснить судьбу отосланных в редакции очерка и повести. Он писал горбатой тетушке – чтобы не волновалась за своего Костиньку. И, конечно, он писал своему «дружку» – Феодосии Петровне, которая даже хотела навестить сына весной 1855 года, посмотреть на военное житье-бытье, а возможно и остаться у него до окончания его службы («Вы, насколько я вас знаю, предпочтете гром пушек долговременной разлуке»[87], – писал ей сын).
Письма к Феодосии Петровне частично сохранились. Читать их интересно – ведь и мать у Леонтьева была незаурядной; сын описывал ей не только свой быт, но делился мыслями и планами на будущее. Из писем Леонтьева встает образ женщины не только умной, но властной и строгой. Не случайно у сына появляются заискивающие интонации, когда он просит о каких-то поблажках – и не для себя! – для старой тетушки Катерины Ивановны: «не можете ли вы вообразить, что я все еще в университете и что вы мне даете 10 руб. в месяц; отдайте их тетушке на покупку в Москве минеральных вод, которые ей советовал через меня пить Ротрофи