Конь в кармане. Лирическая культурология - стр. 8
Часы с кукушкой
Когда я был маленьким, будущее меня увлекало больше, чем прошлое. Я мечтал об «алюминиевом» царстве грядущего в духе Веры Павловны и придурковатой сталинской фантастики. Неопытное воображение пленялось тем, что у них там все было бесплатно. Деньги водились только у академиков с красивыми фамилиями (Алмазов). На них они покупали предметы роскоши: икру и ковры. Я бы дорого дал, чтобы вспомнить имя писателя, но за верность деталей ручаюсь. Среди прочего авторы этих книг изобрели фантастический процесс – «анабиоз». Эта русская версия «большого скачка» позволяла проспать лет сто, чтобы сразу очутиться в коммунизме.
На заре 60-х, кроме нас с Хрущевым, будущее любили и на Западе. Об этом говорит история с замороженными стариками, которые доверчиво ждут в криогеновых склепах, когда их разморозят потомки, видимо, мы.
Когда я вырос, мне стало нравиться прошлое – фантастики и в нем хватало. Но теперь мне кажется, что интереснее всего смотреть по сторонам. Сейчас обретает ценность настоящее – оно становится загадочным. Неизвестно как, но понятно, что везде, неясно когда, но точно, что недавно мы переехали из одного мира в другой.
Старый был несравненно понятней нового. Не нам – не мне – понятней, а понятней вообще, в принципе. То, чего не знали мы, знали другие. А если еще не знали, то скоро узнают. А если не скоро, то когда-нибудь. В одном из безумных романов моего детства советский ученый Пайчадзе (в этих книгах обязательно присутствовал положительный грузин) произносит такую фразу: «Никто необъятного объять не может». А потом добавляет: «Я, конечно, шучу».
Сегодня концепция познаваемого мира тает на глазах. Ее больше не хватает, чтобы прочно утвердить основы нашей жизни. На место старой вселенной, состоящей из частично разгаданных загадок, приходит еще более старый мир, круто замешанный на неведомом. Это не жизнерадостное неизвестное школьной науки и пионерских журналов, а именно что вечно и безнадежно непостижимое.
Следить за медленным наступлением тайны – что-то вроде солнечного затмения – занятие увлекательное и волнующее. На наших глазах одна реальность «наезжает» на другую. Происходит это повсюду – на витринах и экранах, трибунах и в газетах, книгах и пластинках, в тех бесконечных деталях, которые образуют окружающее.
В повести Битова «Человек в пейзаже» – это центральная мысль, которая не дает покоя ни автору, ни герою. Камни и деревья не знают о соседстве друг друга: пейзажем они становятся лишь в глазах человека, который, в сущности, и является если не автором, то соавтором пейзажа.