Конь в кармане. Лирическая культурология - стр. 10

Третьим – и самым сегодня нелюбимым отцом – был Декарт. Он разделил единое существо – человека – на две части: тело и разум. В основе картезианского анализа лежит знаменитое cogito ergo sum – «мыслю, точнее, рационально, логически, аналитически рассуждаю и планирую, следовательно, существую». Истинной реальностью является лишь наше мыслящее «я». Все остальное – под вопросом. Человек, по Декарту, – это голова профессора Доуэля (еще один инвалид из книг моего детства), мозг, запертый в телесную клетку, про которую ничего не известно наверняка. Картезианский человек ощущает собственное тело как нагрузку. Он говорит: «У меня есть тело», вместо того чтобы сказать: «Я есть тело».

Декарт отрезал человека от его тела, а значит, и от всего окружающего мира. Природа осталась снаружи, по ту сторону сознания. Исследуя внешний мир, мы забыли о той природе, которая заключена в нас. Природа стала объектом изучения, а человек – изучающим ее субъектом. За нерушимостью границы между ними – между неодушевленной материей и сознанием – была приставлена следить наука. Она отучила западного человека «мыслить» всем телом. Он потерял примитивные, а можно сказать, естественные навыки телесного контакта с миром.

Японцы часто говорят о «вопросе, адресованном животу». Если голова отделена от тела, то включающий всю систему внутренних органов живот символизирует целого человека. Конфуций, видя в согласной мерной пляске урок социальной гармонии, каждый день танцевал с учениками. И Заратустра у Ницше говорил: «Не доверяй богам, которые не танцуют».

Как каждого автора, меня всегда волновали следы телесного в духовном. Рука пишущего не слепой, бездушный механизм, которым управляет разум. Она, позволяя прорваться в текст телесности, силится воссоздать исходную целостность человеческого опыта.

Сегодня материальностью письма с энтузиазмом занимаются гуманитарии, избавляющиеся от «интеллектуализации дискурса». Виртуоз такого анализа – московский философ Валерий Подорога. У Хайдеггера, скажем, его больше всего интересует дефис. Он увлеченно описывает, как эта маленькая черточка, вынуждая работать губы и язык, соединяет телесность с мысленным процессом, возвращает слово в речь, заставляя произносить его вслух. Дефис навязывает читателю ритм произнесения: слово «становится событием мысли: оно произносится так, как оно когда-то рождалось»[2]. В записках Эйзенштейна Подорогу интересует моторика – скорость движения пера по бумаге. У Кафки – каракули на полях рукописей, которые сближают акт письма с процессом сновидения.