Кофемолка - стр. 32
– Нет.
Нам нужен был компактный таксономический хит. Название, которое не только зазывало бы посетителей, но и сразу давало представление о владельцах. Что-то вроде “Этой кофейней владеют и управляют умные, но приветливые люди, которые хоть и не слепо следуют венской традиции кофейного дома, тем не менее считают, что она превосходит свои парижский и римский эквиваленты”. Только чуть покороче.
– Давай выберем что-нибудь простое и односложное, – предложил я.
– Да, это, кажется, все еще в моде, – без энтузиазма отозвалась Нина. В начале десятилетия нью-йоркские едальни захлестнула и пока еще не отпустила волна ложной скромности. Теперь половина ресторанов назывались пресными букварными существительными типа хлеб или поле, что должно было передавать две взаимоисключающие идеи: а) смиренную скромность и б) величие столь сокрушительное, что названия вообще не требуется. Это была более мягкая разновидность феномена Безымянного Бара, из-за которого юноши в костюмах-тройках уже не первый год царапались в двери закрытых бодег и ларьков по всему Нижнему Ист-Сайду.
– А что, по-моему, хорошая идея, – сказал я. – Просто выдох. Последнее слово изнемогающего кофемана. Чашка. Кружка. Пышка. Сушка. Торт. Порт. Корт. Сорт. Куб. Боб.
– Дуб, – сказала Нина. – Лоб. Отдай мне мою “Суперкреольскую Кровавую Мэри”. А как все-таки насчет человеческого имени? Разумеется, не моего или твоего.
– Разумеется. – Любые вариации вокруг “Марка и Нины” или “Шарфа и Ляу” исключались из-за заведомой пошлости самой идеи. Мы не были ни парочкой хиппи, открывающей макробиотический тофу-бар с приклеенным к дверям расписанием классов йоги, ни Дональдом и Иваной Трамп[22].
– Произвольное континентальное имя. Сибил там или Фриц.
– Боюсь, “Фриц” еще не полностью реабилитирован. А “Сибил” звучит как “дебил”.
– Ох, ну ты понимаешь.
Мне казалось, что я уже знаю нужное нам слово, – я только не был уверен, что оно существует. Возможно, его придется выдумать. Я пытался нащупать этакий уютный комок букв, нечто обжитое, устоявшееся, обтреханное даже слегка; почти, но не совсем старомодное; в меру, но не чересчур экзотическое; восточноевропейское, но без советского китча; литературное, но без зауми; нечто, я бы даже сказал, плохо запоминающееся – или, вернее, запоминающееся именно своим нежеланием западать в память. Нечто не слишком сладкозвучное, с зернистой, наждачной фактурой, с польской парой запасных “з” или “ш” или швабским тромбом из четырех согласных посередине.
Внезапно я вспомнил имя, которое подходило под все эти определения. Оно выпрыгнуло на меня из недавно прочитанной книги Гарольда Зегеля “Остроумцы венской кофейни, 1890–1938” (вторая дата была разумным моментом, чтобы перестать остроумничать).