Кампанелла - стр. 21

. То же – у Альберта, именующего Аристотеля «нашим главой», причем весьма примечательно, как схоласт откровенно признается, что оригиналов сочинений своего кумира по изучаемому им вопросу – об интеллекте и ителлегибельном – он вовсе не читал: «Но то, что, как представляется, здесь надлежит исследовать в той мере, в какой это возможно совершить посредством доказательства и рассуждения, мы изложим, следуя неуклонно нашему главе, книг которого, посвященных этой науке, хотя мы и не видели, но изучили книги и письма многих его учеников, трактовавших об этой материи много и хорошо»[32] («О природе интеллекта», гл. 1). Ну и ряд обычных ссылок на «Никомахову этику», некое письмо Аристотеля и восторженные словоизлияния типа «…и поэтому Философ замечательно говорит, что первая причина превышает имена всех ее действий и она изобильна в себе, когда ничего не дает и не дарует никакому из причиненных, и изобильна в других причиненных, которым она сообщает [благородства] пропорциональным образом»[33] (там же, гл. 3) – причем этот тезис взят из подложной арабской «Книги причин», не имевшей к истинному Аристотелю никакого отношения.

Разумеется, все практические научные данные, нарушавшие «аристотелизированные» воззрения, отметались и объявлялись ересью. Если научный или природный факт противоречит писанию, освященному авторитетом Аристотеля, – тем хуже для факта. По этому поводу существует такой исторический анекдот – может, и не совсем достоверный, но прекрасно характеризующий тогдашнее положение дел в науке, когда эмпиризм был, что называется, в полном «загоне». Как-то к Блаженному Августину (также видному неоплатонику рубежа IV–V веков) пришел друг, и у них зашел спор о том, есть ли глаза у крота. Спор длился много часов, почтенные отцы вдохновенно оперировали Аристотелем, Теофрастом и иными учеными прошлого, и никак не могли прийти к согласию. Садовник, занимавшийся своим делом, слышал все это; то ли ему надоело, то ли просто он решил помочь ученым мужам разрешить проблему – короче говоря, он разрыл кротовину, вытащил крота за шкирку и принес им со словами: «Что спорить? Вот, посмотрите сами!» Достославные мужи в один голос воскликнули: «Убери эту гадость!» – и продолжили дискуссию… Это рассказано не для развлечения, читатель вскоре увидит, что примерно так и обстояло дело, когда Кампанелла провозгласил великий поворот в науке и философии: от мертвящего и порой несведущего авторитета – к Природе.

Засилье «схоластического» Аристотеля было особенно сильно у доминиканцев, в отличие от них францисканцы, например, соединяли его с неоплатонизмом Блаженного Августина и не чурались новых переводов – с арабского, еврейского и греческого.