Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым - стр. 106

Я помню, на первом курсе он, смеясь, рассказывал о собственных утраченных иллюзиях. Саня догадывался, по его словам, что и на самом престижном филологическом факультете страны не будет последним учеником. Тогда ведь крестовый поход в культуру не был объявлен, информационный взрыв не произошел и книжного бума не было. За копейки была доступна любая книга. «Литературные памятники» в теплое время выкладывали на столиках вдоль улицы Горького, надев на них недавно отпечатанные яркие суперобложки, полагая, видимо, что не раскупаются они из-за невидных лягушачьих переплетов. Ключевский и Соловьев за бесценок предлагались оптом и в розницу. Да что говорить об этих недавних собраниях сочинений, если тома старых издании Карамзина или Голикова можно было по случаю приобрести за какой-нибудь рубль. Мы на них натыкались, проходя обычным книжным маршрутом. Сане они не были нужны, ибо стояли на полках домашней рабочей библиотеки его отца – пушкиниста Ильи Фейнберга, автора широко известной книги «Незавершенные работы Пушкина». По убеждению Ильи Львовича, унаследованному Саней, литература, в том числе и филологическая, хороша в той мере, в какой она оправдана, напитана жизнью автора. В данном случае, увы, это также оправдалось, «незавершенность работы» стала не только темой исследовательской, но и проблемой жизненной. Основным предметом чтения, разговоров, атмосферой этого удивительного дома была русская поэзия.

С порога вас спрашивали о ваших пристрастиях, о том, что читаете, что хотели бы прочесть. Тут же предлагали книги. Помню, едва ли не в первый же визит у меня в руках оказался пятитомник Хлебникова, первое издание «Опытов» Батюшкова. От Ильи Львовича и Маэли Исаевны, также литератора, знатока поэзии, было у Сани это врожденное и развитое чувство слова. Саня прекрасно понимал, какую фору в виде семейной традиции получил по сравнению со своими сверстниками-филологами. Сказать, что он никогда не кичился превосходством своего знания, недостаточно. Это было не в его характере. Обладая знаниями, поражавшими даже не своей огромностью, а своей точностью, своей оперативностью, он всегда был рад сделать их полезными. На мгновение опешив от наивности вопроса, он тут же давал любое ликбезовское разъяснение или – с тем большей радостью – сложный совет, раздаривая то, что знал, нашел или, как он говорил, «придумал». Он все время и всем рассказывал. Часами, вечерами, ночами напролет. Его невозможно было не слушать, ибо любой предмет становился увлекательным^>20. Наслушавшись, ему говорили: «Саня, запиши». Он смеялся, возмущался, что его хотят впрячь в работу, будто то, что он уже сделал, и не было тяжелой, законченной и потому столь легкой в его рассказе работой. Отнекиваясь, объяснял, что страдает комплексом перфекционизма и хотел бы сразу писать хорошо. Ссылался на отца, напечатавшего главную книгу к пятидесяти, пережив первый инфаркт, испугавшись, что не успеет.