Избранные труды по русской литературе и филологии - стр. 96

, то для Вяземского это определение и уподобление деспотизма дикарям, срубающим дерево, чтоб сорвать плод283, всегда оставались афоризмами большой объяснительной силы, которые он применял в разных контекстах и в разное время. Приведенная цитата из Монтескье в Записной книжке датируется В. С. Нечаевой 1819–1821 гг.284 9 июля 1830 г. Вяземский пересказывает это место из «О духе законов», говоря о воспитании сына в письме к жене285, а 3 января 1832 г. перифразирует то же место в связи с польским вопросом286. 28/16 февраля 1839 г., критикуя французское общество, он сообщает родным о беседе с Гизо: «Нечего было ему сказывать, что по-моему похожи они на диких, о коих говорит Монтескье, подрубающих дерево, чтобы сорвать плод <…>»287 (причем «безнравственность», отсутствие поисков «нравственной политики» – основное впечатление Вяземского от Франции). В 1844 г. то же сравнение применяется для характеристики образа действий русского правительства288.

Отсюда видно, что деспотизм по Монтескье стал для Вяземского некоторой общей моделью социального зла, с помощью которой он диагностировал негативно оцениваемые разнородные явления, достаточно далекие от того, что предусматривали постулаты французского мыслителя. Категорию определенного государственно-политического учения он трансформировал в широкий «нравственно-политический» критерий. Приведенные высказывания – окказиональные выражения имплицитной индивидуальной этики Вяземского.

В заключение укажем еще на одну группу высказываний, которые, представляя, казалось бы, периферию системы воззрений, помогают понять механизм перехода от одного ее состояния к другому (грубо говоря, от «раннего» к «позднему» – в этом плане они могут быть осмыслены и типологически). 2 мая 1833 г. Вяземский писал Д. П. Северину: «Все не то, что было. И мир другой, и люди кругом нас другие, и мы сами выдержали какую-то химическую перегонку. <…> Некому сказать ты, нечего назвать „наше“»289. Сформулированное здесь общее представление о «другом мире» за пределами данного текста конкретизируется. Яркий пример такой конкретизации дает рецензия Вяземского на поэму Э. Кине «Наполеон», опубликованная во II томе «Современника». Изменения в сфере исторического знания определяются следующим образом: «История была прежде жертвоприношение, апофеозное служение; ныне она сомнение, изобличение и отрицание». К тому же типу явлений отнесена «стоглазая и сторучная журналистика, которая лежит на пороге храма славы»290 (далее, между прочим, следует стих Тредиаковского, взятый Радищевым в качестве эпиграфа к «Путешествию из Петербурга в Москву»). В этой связи нетрудно указать целый ряд реальных обстоятельств общественной ситуации и литературной борьбы (активность коммерческой журналистики, критика, направленная против «Истории государства Российского» и др.), но репрезентативность высказываний данной группы должна быть вскрыта и на более абстрактном уровне. Семантическая основа их – отождествление антитез «прошлое – настоящее (и будущее)» и «свое – чужое», т. е. в конечном счете противопоставление биографического и исторического времени. На этой основе надстраиваются соответствующие оценки, причем фиксируется не столько развитие новых явлений, сколько «инобытие» старых, – феномен, который мыслился Вяземским, а также и Пушкиным, как результат некоторого упадочного культурного эксцесса – нарушения границ тайного и явного, установленного и дебатируемого, условного и мотивируемого (наконец, «поэзии» и «прозы»). Риторическая интродукция, открывающая цитированную рецензию Вяземского, посвящена обоснованию (в данной связи важно именно оно) тезиса «наши времена не эпические»: «эпическое суеверие» стало невозможным, поскольку «наш век допытлив, последователен, до крайности привязчив, мнителен, правдив и если лжет, то разве самому себе, и то из безусловной, фанатической любви к истине: а где клятва, там и преступление»