История Далиса и другие повести - стр. 20
«Дима, – переведя дыхание, сказал Артемьев. – Давай молиться». «Но мы ведь не в церкви», – отозвался Дима. «Весь мир – наша церковь, – ответил Арсеньев. – Благодарим Тебя, Боже…» И Дима повторил за ним: «Благодарим Тебя, Боже».
Теперь он не мог жить, как прежде, мирясь с большой и малой ложью, несправедливостью, жестокостью, отсутствием сострадания, – словом, со всем тем, с чем так часто приходится сталкиваться в повседневной жизни. Вдруг он открыл малопривлекательную сторону своей работы и подумал, что не так уж неправа была Галя, назвав ее лакейством. Последним его заданием был хвалебный текст о банкире Уколове, своего рода ода о крупном капитале и одном из его рулевых. Банкир оказался пожилым, грузным человеком с отвисшими щеками и мохнатыми бровями, из-под которых смотрели маленькие, цепкие, недобрые глаза. Он неохотно отвечал на вопросы, от некоторых же отмахивался с брезгливой гримасой, то и дело смотрел на часы и всем своим видом давал понять, что делает большое одолжение Артемьеву, снизойдя до встречи и разговора с ним.
Артемьев дотерпел, попрощался – причем Уколов едва кивнул, не поднимая головы, – и заявил своему начальнику и приятелю рыжему и веснушчатому Николаю Кузьмину, что этот Уколов свинья и сволочь и наверняка поднялся на коррупционных деньгах. От него за версту разит. Нужна ода? Будет тебе ода. Но впредь ни об одном мерзавце ты не получишь ни строчки. А ты, хладнокровно отвечал Кузьмин и смотрел с откровенной насмешкой, как на круглого дурачка, не получишь и рубля и будешь изгнан из дома как во всех отношениях никудышный муж. Кто заплатит – о том и напишешь. «Посмотрим», – буркнул Артемьев и задумался о перемене работы.
И что ж? Некоторое время спустя выпало сочинять о владельце фармацевтической компании, о котором едва ли не всему миру было известно, как бессовестно он задирает цены на импортные таблетки, не брезгует продавать просроченные лекарства и временами устраивает в аптеках панику, накануне наступления гриппа придерживая жаропонижающие, а затем поставляя их, но уже по другой цене – и даже не сомневайтесь, по какой. Жил он во дворце с золоченой мебелью, маленьким зоопарком из пары львов, шимпанзе и крокодила, которому собственноручно скармливал кроликов, и в окружении портретов, где он изображен был то среди снегов в шубе из песцов и боярской шапке, то за письменным столом в раздумье над открытым фолиантом, то в похожем на трон кресле, в белой с черными пятнами мантии, с посохом в правой руке, но пока без державы.
На нем пробы ставить некуда, заявил Артемьев и добавил, что не намерен марать об него руки. Кузьмин холодно рассмеялся. «Да они у тебя и так по локоть. Езжай, я договорился. Он мужик не жадный, заплатил, знаешь, сколько? На полгода нам на зарплату. Езжай. Он машину пришлет». Артемьев пожал плечами. Не могу. «Послушай, – теряя терпение, проговорил Кузьмин. – Мы с тобой друзья, вместе учились, прекрасно работали. Какая шлея тебе под хвост попала?» «Коля! – воскликнул Артемьев. – Ты пойми. Мало ли что я делал раньше. Да, делал. Да, писал. А теперь не могу. Коля, – просительно сказал он. – Ты мне дай кого-нибудь другого. Кто бы не так…» «Да черт тебя подери! – перебил его Кузьмин. – Где я тебе других возьму?! Они все такие, кто больше, кто меньше. Иди, заработай немерено денег и останься весь в белом. Ну, хорошо, – он махнул рукой. – Отдам Лапину. Он молодой и не брезгливый. А с тобой теперь как?» Артемьев думал, что теперь как человек, узнавший Бога, он не может солгать, не может делать из порочных людей икону всяческого совершенства, не может ни единым словом поставить под сомнение свою веру. Если он изменит Богу даже в малом, то Бог вправе отвернуться от него. Неверный в малом, вспомнил он, неверен и во многом. Артемьев помялся, вздохнул и промолвил, что с недавних пор в его мировоззрении произошли изменения… «И что? – усмехнулся Кузьмин. – Был материалистом, стал идеалистом? Ничего страшного. Сейчас за это не сажают». «Вот именно, – кивнул Артемьев. – Идеалист. Я, Коля, – уставившись в пол, сказал он, – Бога нашел… Я теперь верующий… Христианин. Со всеми вытекающими». Он поднял глаза и увидел перед собой расплывшееся в улыбке лицо Кузьмина. «Старик! Да ты молодец. Чего ты стеснялся? Сейчас так принято. Многие в церковь пошли. Да и я, – тут он ослабил узел галстука, расстегнул ворот рубашки и предъявил Артемьеву золотой крестик на золотой цепочке. – Вот. В храм ходить, причащаться, пост держать, это все само собой, но при чем здесь работа? Никакого отношения. Котлеты отдельно, мухи отдельно. Зачем смешивать? Брось. Будь проще – и жить тебе станет легче». Артемьев покачал головой и произнес умоляющим голосом: «Коля, я не могу. Ты говоришь проще – а как? Если ты с Богом, то ни в одном слове не можешь солгать». «Да черт тебя подери, – снова вспылил Кузьмин и, залившись краской – так, что покраснели даже веснушки, – со злостью сказал. – У тебя жизнь в два цвета, черная и белая. А где ты ее такую видел? Думай головой, старичок, и цени, что имеешь. На твое место очередь стоит. Вагон с маленькой тележкой. Вот только ты…» И он осуждающе покачал головой.