Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции - стр. 57
22 декабря
Утром писала стихи. Потом пришла почта и, как всегда, по большей части расстроила. Илюша написал И.А., что они задумали издавать художественные биографии, как это теперь в моде. И вот Алданов взял Александра II, Зайцев – Тургенева, Ходасевич – Пушкина. И.А. предлагают Толстого или Мопассана. После завтрака В.Н. поехала в Канны за покупками, а мы с И.А. пошли гулять по дороге в горы – погода была удивительная, все вдали голубое, мои любимые кипарисы в сухой траве, голый дуб на светлом небе – словом, чудо. Но мы мало обращали на это внимания – всю дорогу говорили. И.А. размышлял, что бы ему писать, критиковал писателей, взявшихся за темы, в сущности, мало им близкие, потому что мало ведь знать факты, надо перевоплотиться в того, кого будешь писать. Особенно волновал его Пушкин.
– Это я должен был бы написать «роман» о Пушкине! Разве кто-нибудь другой может так почувствовать? Вот это, наше, мое, родное, вот это, когда Александр Сергеевич, рыжеватый, быстрый, соскакивает с коня, на котором ездил к Смирновым или к Вульфу, входит в сени, где спит на ларе какой-нибудь Сенька и где такая вонь, что вздохнуть трудно, проходит в свою комнату, распахивает окно, за которым золотистая луна среди облаков, и сразу переходит в какое-нибудь испанское настроение… Да, сразу для него ночь лимоном и лавром пахнет… Но ведь этим надо жить, родиться в этом!
Потом вдруг вспомнил о Лермонтове: «Вот! Это и недлинно, 27 лет всего… Надо согласиться!»
Но тут же стал говорить, что это все-таки «мануфактура», хотя и надо согласиться, надо быть в первых рядах действующей армии, тем более что ведь все это будет на четырех языках…
24 декабря
Пришло письмо от Зурова, автора «Кадета». Взглянув на маленькую фотографию, приложенную к письму, сейчас же стала вспоминать что-то и в конце концов вспомнила высокого худого мальчика с улыбающимся лицом и светлыми волосами, появившегося на некоторое время в Свободарне[58], в Праге, и куда- то затем исчезнувшего. Это и есть Зуров. Мы даже были знакомы, во всяком случае, раскланивались.
Письмо его произвело хорошее впечатление. Оно написано на машинке и просто, кратко и сдержанно, хотя он, должно быть, ног под собой не чувствует от радости – сам Бунин похвалил!
Я написала ему письмо, после всеобщего обсуждения. Он как бы мой «земляк» по студенческим временам в Праге, во-вторых, по чему-то родственному в писаниях.
Ходили вдвоем с И.А. гулять перед сном. Полнолуние. Прекрасная, светлая, какая-то высокая ночь, с яркими звездами, скорее пасхальная, чем рождественская. Город пуст. Все в соборе, на мессе. Наткнулись на странную картину – на бульваре, на скамейке, очевидно выброшенные кем-то после праздничной уборки, чьи-то шляпы. Две из них траурные, с длинным крепом, тихонько шевелящимся на ветру. Очень неприятно, почти жутко. В двух шагах около трамвайных рельсов трупик белой собачки, похожей на того песика, который каждый день деловито трусил с толстым стариком мимо нашей виллы. Подогнутые лапки, лежит тихо, точно спит.