Грани любви - стр. 54

Я хмурюсь. Верните Эдди! Медленные песни для сальсы – это лучшее, что есть в мире.

Когда я совсем того не ожидаю, ко мне подгребает Блейк, сложив на груди длинные руки. С огромным неудовольствием я должна заметить, что его присутствие меня успокаивает. От его льняной рубашки исходит запах кондиционера для белья и ношеной кожанки.

– Ты выглядишь так, будто тебя все тут бесит. Самое то для ночного клуба.

Он смотрит прямо перед собой.

– Нормально я выгляжу. – Я пожимаю плечами и, переняв его позу, смотрю вперед. – Мне просто предыдущая песня нравилась больше. Эдди Сантьяго – это же классика!

Он поворачивает ко мне голову:

– Ты слушаешь сальсу?

– И что?

– А, ладно. Прости за любопытство.

Я шумно выдыхаю:

– Это ты прости.

Я смотрю на него, и раскаяние смягчает мои черты.

– Вот и правильно. – Его глаза ехидно поблескивают. – Просите у меня прощения. Ты и твой бог.

Я не успеваю себя остановить и поджимаю губы. Я изо всех сил стараюсь не расхохотаться.

– Ты откуда?

– Англия. – Он снова улыбается, как Чеширский кот. Так высокомерно, что я не нахожу слов.

– Да ладно, Шерлок. – Я тоже обнажаю зубы в улыбке. – И откуда именно?

– Оксфорд.

Его ответ заставляет меня помедлить:

– Оксфорд… в смысле город? Или универ?

Он тихо смеется:

– Я полагаю, что это одно и то же, дорогуша.

От моего вздоха темная челка у меня на лбу приподнимается.

Второй раз в яблочко, Майя.

Я резко разворачиваюсь к нему:

– Ах, простите меня, досточтимый сэр. И что же вы изучаете?

– Английскую литературу. А ты? – Он поворачивается, чтобы тоже смотреть мне в лицо. Он на добрых тридцать сантиметров меня выше. Щеки у него разрумянились – может, от пульсирующего жара в клубе или… или от чего-то другого. – Ты уже решила, что будешь изучать?

Я пронзаю его взглядом. Честно, я изо всех сил стараюсь воспринимать всерьез и его безумную бороду, и сумасшедший огонек в зеленых глазах.

– Английскую литературу.

Блейк широко улыбается.

Тем временем люди на танцполе расходятся в стороны, и из массивных динамиков в углах на потолке начинают доноситься незнакомые аккорды. Разговоры смолкают…

Белое пятно разрезает тьму, освещая центр истоптанной деревянной сцены.

Девушка примерно моего возраста вышагивает – я не могу подобрать другого слова – в серебристый луч света. На ней черное шелковое платье с вырезом на спине и разрезом до стройного правого бедра. Поводя плечами, она встает в позу: носок правой туфли смотрит вперед, подбородок задран вверх. Копна длинных черных кудрей спадает ей на плечи, и намазанные алым губы призывно надуты.

В свет софита входит мужчина, и вид у него тоже абсолютно роскошный. Тело у него уже миновало юношеский возраст – мускулы бугрятся, натягивая ткань рубашки, – но лицо кажется совсем молодым. Улыбка его слишком прекрасна, чтобы можно было назвать ее усмешкой. Его гладко зачесанная прическа сама по себе выглядела бы глупо, но в сочетании со смуглой кожей, точеными чертами и широкими плечами она создает неуловимый отблеск Старого Света, в котором он так отчаянно нуждается. Тот самый отблеск, который делает его чем-то большим, чем зазнавшийся мальчишка. Ох, как же невероятно красива его улыбка. Воротник кристально-белой рубашки расстегнут, черные брюки сидят идеально.