Горькое логово - стр. 2
Жалко их.
Да, никогда он не был им своим. И окончательно стал чужим, когда этой весной они принесли домой белоснежный сверток с младенцем. Шок: какие младенцы крохотные. Но ничего, справился, помогал, носил на руках эту трогательную рыжую козявку и даже мурлыкал песенки, чтоб не вопил – помогало. Однажды по какой-то необходимости остался с ним один на полдня и кормил из бутылочки, менял, не морщась, пеленки. И вообще помогал уставшим от бессонных ночей взрослым во всех домашних хлопотах, и никогда бы ему в голову не пришло сбежать в свои дальние страны, если послали в аптеку… Он даже гулял в парке с коляской. Но ведь во всем этом не было ничего такого, чего б не сделала наемная няня. Только больнее отчужденность, когда избыточно хвалили за помощь и покупали слишком дорогие игрушки и одежду. Так чужих хвалят. А своим говорят: «Да, норм, а что долго возился, надо вот еще то, а потом то, и еще вот то, давай быстрее»… А ему – не говорили. Он им – не свой. И не в том дело, что не родной по крови – а в том, что вообще совсем другой. Как с другой планеты, где гравитация в два раза тяжелее и небо всегда темное…
Но дело, конечно, было не в младенце. И раньше понятно было, что он – вороненок в этом нарядном гнезде, чужой мальчик с чужим именем, к какому они так и не смогли привыкнуть, и потому с младенчества надо было отзываться на ворох пустяковых прозвищ. Он чужой, он обуза. А сколько раз их штрафовали за его побеги? А сколько раз они должны были мчаться за ним в разные города далеко от дома и оправдываться перед чиновниками и полицией? Тварь он бессовестная.
При всем при этом он не выдумывал себе никаких великолепных настоящих родителей. От лживых сказок о сиротках с помоек, обретающих барскую семейку, тошнило. Смысла нет спрашивать, как попал к этим людям: и так знал, откуда берутся младенцы для усыновления и опеки – все эти детские отделения больниц, «дома ребенка» и прочие государственные заведения. Повезло, что взяли эти люди, которые не за страх, а за совесть заботились о нем. И повезло, что не скрывали, что он не родной, а то бы кукушечку совсем сорвало. Но и знать, что кто-то отказался от него в самом начале, избавился, как от мусора, было так противно, что в самом буквальном смысле тошнило при виде первого фотоальбома с самолетиками на обложке, начинавшегося лишь со снимка годовалого лобастого пухляка со взрослыми глазами. Готовая игрушка, с которой уже не так много хлопот, как с грудным младенцем.
А от первого года его жизни – ничего не осталось. Где он был? Слегка обалдев от того, сколько времени и хлопот требует новорожденный, ужасающе беспомощный и безмозглый, он задавал себе вопрос: а ему-то кто менял пеленки и ночами носил на ручках? «Мать» как-то объяснила, что можно, конечно, оставить плакать в кроватке, устанет вопить и уснет сам, вот только вырастет потом бесчувственным и любить никого не будет. И младенцу нужны тепло и ласка так же, как молоко и воздух. Он потом несколько дней думал: бесчувственный он или нет? Умеет любить или нет? И что такое вообще – чувства? Выходило, что чувства-то есть, только все какие-то невеселые. А вот с любовью – вообще никак. «Родители» – это не больше, чем привязанность. Ну, и благодарность. Ничего в сердце нет вроде того тепленького и простого, что он видел между «родителями» или в их глазах, когда они брали на руки своего младенца. Когда они смотрели на него самого, в глазах у них было много тепла, заботы. Привычки. Но еще и какая-то опаска. Осторожность. Последнее время все больше. Почти страх.