Горькая полынь моей памяти - стр. 50
– У тебя лук, – тонкий пальчик коснулся верхней губы Дамира, едва надавливая. Парень нервно сглотнул, не в силах терпеть мучительное прикосновение. В глазах потемнело, дыхание спёрло, кислород стремительно покидал молодой, взбесившийся организм.
– Подойди ко мне, – задыхаясь, проговорил Дамир, потянув за руку, обведя большим пальцем косточку на запястье. Эля обогнула стол, обтерев юбкой клеёнчатую скатерть, он и не подумал отпустить, дать ей возможность выдернуть руку. Он дёрнул бы Элю через стол, сметая прочь приборы и оставшиеся недоеденные ядрёные огурцы.
– Эля, Эля, что же ты делаешь? – посетовал Дамир тихо, но она всё равно услышала.
– Что я делаю? – она недоумённо приоткрыла рот, пухлые губы призывно разошлись, показывая край белоснежных зубов. Кончик языка, нервно лизнувший по нижней губе, усугубил ситуацию.
Дамир впечатал в себя Элю, резко дёрнув, обхватил рукой за талию, прижал к себе с такой силой, что едва ли она могла дышать, другой рукой обхватил затылок, утапливая пальцы в мягких волосах, пахнущих чем-то горьковатым и родным, знакомым, будто всю жизнь он знал этот запах, чуял его повсеместно.
Эля шлёпнулась на колено Дамира, он удержал её от неловкого падения, зажал ноги своими – не вырваться, и тут же прижался своими губами к её рту. Точка невозврата была пройдена, пролетела со скоростью света, оставаясь далеко за пределами реальности Дамира. Целоваться Эля не умела, она даже попыталась вырваться, глядя в глаза Дамира, настолько близко, что он потерялся в васильковых всполохах и закрылся от них веками. Невозможно. Нереально. Удушающе. Навсегда.
Только ослабив поцелуй, перейдя на ласкающие, лёгкие движения, Дамир почувствовал отклик, а потом и руки в своих волосах, дразнящие движения пальцев, путающиеся и путающие мысли, чувства, дыхание.
И он помнил, всё помнил. Возраст Эли, так не соответствующий её глупым суждениям. Видел, всё видел. Неопытность, скованность, испуг. Понимал, всё понимал. Что рано, что надо подождать, что не здесь, не сейчас, не после бессонной ночи и чёртовых огурцов, которыми до сих пор пахнет его дыхание. И отправил всё в джаханнам[1].
Одним движением он поднял Элю на руки, подхватив под коленями, встал и сделал несколько шагов в сторону «зала». Там уложил на кровать, проигнорировав жалобный скрип расшатанной от времени металлической сетки, и лёг рядом, невольно накатываясь на девичье тело. Руки уже пустились в путешествие, оглаживали ноги от щиколоток до внутренней стороны колена, тем самым заставляя согнуть, отставить в стороны.