Горькая полынь моей памяти - стр. 2

Лали образованна и умна, она не правая рука своего отца только потому, что рождена женщиной. Правой рукой должен стать Дамир, подмяв под Файзулиных его бизнес. Это кажется сущей глупостью, пережитком, таким же старым, как засохшее дерьмо мамонта, но не для этих людей.

Что ж, он сделает предложение Лали, она на самом деле ему подходит, и, отец прав, Дамиру действительно нужен наследник. В тридцать два года пора задуматься о ребёнке. Это его действительность.

– Татьяна, – Дамир набрал номер автоматически, не особо задумываясь о том, что минутой раньше рассуждал о наследнике от Лали. – Как ты смотришь на то, чтобы составить мне компанию на ужине?

– Могу и на завтраке, – звонко ответила Татьяна, она никогда не прочь повеселиться за чужой счёт, получить свою порцию удовольствия, щедро поделиться им же, выпрашивая ещё ласки и вознаграждения за труды и компанию.

Завтракать не пришлось. Дамир, насытившись по самое горло, так, что начало подташнивать от цветочных духов и высветленной макушки, маячившей ниже его пояса, убрался домой, чтобы забыться зыбким, как трясина, сном.

Она лежала рядом, отвечала на поцелуи, потом обводила кончиком языка его губы и смотрела, смотрела в его глаза. В темноте радужка её глаз казалась то серой, то тёмной, но Дамир знал – там синева, густая, насыщенная, разбегающаяся яркими васильковыми лучиками, заканчивающаяся ободком цвета индиго. Он знал её глаза, все нюансы цвета и выражений.

Одним движением подмял под себя. Распластал, слизывая со сладких губ стон, провоцирующий, дразнящий. Провёл рукой по гладкой коже, утопая в тихих стонах, запахе ответной любви. Спутывая дыхание, руки, губы, слёзы, невозможно горькие, как хина.

Двигался, словно от этого зависит жизнь, не мог унять себя, остановить, даже услышав протест. Даже поняв, что она отталкивает – не мог. Только зажал её руки, закинув над головой, зафиксировал ладонью тонкие запястья, вдавил в пружинистый матрас и двигался, двигался, двигался, обезумевший, одурманенный её откуда-то взявшимся криком наслаждения, такого острого, настоящего и отчего-то жалобного, прощающегося и прощающего, и двигался, двигался, двигался, вколачивался, пока не открыл глаза прямо в солнечный свет.

Дамира подорвало на собственной кровати.

Сон, просто сон.

Сон, в котором он необъяснимым образом живой.

Откинул скомканную подушку и отправился под душ, чтобы прочистить мозг и унять тело, требующее разрядки, словно не он трахал Таню несколько часов назад, она не отсасывала у него, стоя на коленях в номере гостиницы. Будто ему шестнадцать, и гормоны бьют наотмашь в голову, разнося по организму взбудораженную, возбуждённую, живую кровь, лишая жалких зачатков разума.