Флора. Тайны римской куртизанки - стр. 20
И Сильвия поверила и этой улыбке, и обещанию Коринны устроить для неё всё так, чтобы на аполлониях она не чувствовала себя в чём-то ущемлённой. На виллу Волумния Сильвия бежала едва ли не вприпрыжку: по словам Коринны, там её ожидало нечто прелюбопытное.
... А в триклинии шумела, пировала за уставленными изысканными яствами столами сицилийская знать; в глубине, за мраморными колоннами, звучала невообразимая музыка: басовитые тубы, казалось, силились заглушить тонкий визг флейт, а те в свою очередь перекрывали мягкие голоса кифар.
Но вот всё стихло – Волумний подал сигнал к началу выступлений. Стройный юноша в сверкающем белизной одеянии, откинув назад кудрявую голову, голосом скорее женским, чем юношеским, напел: «Иэ Пеан!», наигрывая на кифаре мелодию, принятую в храме Аполлона. Так начались маленькие аполлонии – на потеху гостям и на радость самим музыкантам. Ведь не каждый день талант столь щедро поощряют: наградой победителю была обещана свобода.
Сильвия была восхищена волшебными голосами певцов и вместе с тем испытывала досаду оттого, что на этом празднике музыки и пения не было никого, кто выступал бы от Приюта Сильвана.
Она не стала пробираться между гостями, чтобы приветствовать хозяина дома, который, впрочем, был всецело поглощён выступлением музыкантов, и теперь стояла у одной из увитых плющом и розами колонн.
Состязание шло своим чередом. Лилась музыка, звенели голоса; гости – они же слушатели – громко выражали свои мнения. И вот, когда умолкли кифары, флейты и свирели, и Публий Волумний обратился к судьям из числа почётных гостей с просьбой назвать победителя, номенклатор зычным голосом объявил о выступлении ещё одного участника.
- Что ж, мы с удовольствием послушаем и его! – вскричал Волумний, выражая желание всех своих гостей.
То был рослый темноволосый юноша: лицо мужественное и вместе с тем сиявшее мальчишеской свежестью, жгучие, смело смотревшие на людей глаза, небрежно ниспадавшая на смуглый лоб густая чёлка – всё это должно было производить незабываемое впечатление на целомудренных дев и искушённых матрон*. Юноша взял кифару, настроил её и, перебирая длинными сильными пальцами струны, извлёк из неё звучные аккорды; поиграл немного и затем запел.
Из могучей груди лились слова старинной песни и оживали в ярких образах: апельсинные деревья в цвету... одинокие кипарисы в туманной долине... могилы героев – бессмертная красота славной и вечно молодой Эллады.
Все, кто был в это время в триклинии, словно зачарованные, не сводили с юноши горевших восхищением взоров. А он, по мере того, как рос и креп его голос, тоже, казалось, вырастал. Пел не юноша – пело его сердце, его тоскующая по родине душа...