Феноменология зла и метафизика свободы - стр. 67

Как нет границ развитию культуры, человеческому уму и глупости, так нет и границ смешного. Там, где есть место человеческому отношению к действительности, осмыслению ее и своего места в ней, своего отношения к другим – всегда будет и место смешному.

Смех не может разрушить основ культуры, но позволяет их прочувствовать, создать предпосылки нового осмысления. Посредством смеха достигается глубокая, тонкая, эмоционально окрашенная гармония индивидуального и социального в человеке. Смех – путь прямого и непосредственного единства человека с миром, с другими, единства довербального, если угодно иррационального, а скорее – инорационального.

Смех возникает на базе не «второстепенных» несущественных потребностей человека[59], а на базе главного стимула мыслей и поступков – потребности самореализоваться и самоутвердиться в конкретном обществе, занять в жизни достойную позицию.

Смех, однако, хотя и острое, но обоюдоострое оружие. Превратившись в самоцель, он противопоставляет остроумца другим людям, лишает его социально-культурных и гуманных ориентиров поведения и общения. Собственно, именно об этом и предостерегали Гете и Гегель, А. Бергсон и В. В. Розанов. Предупреждали они фактически об опасности глумливого самозванческого смеха. Для самозванца смех – радость представительства, утверждение принадлежности к «мы» – не более, радость социальной самоидентификации в безликом man, отказ от себя, ответственного, отрезание от осмеиваемого «не мы» и растворения себя в «мы».

Личность трагична, комичен и смеется безличный man. В самозванстве он торжествует. Это торжество man над личностью, торжество man за счет личности. Самозванческий смех утвердителен за счет кого-то другого. Как и все, что делается самозванчески.

Смех, как впрочем и безумие, не иррационален в том плане, что не противостоит разуму и рациональности. Он «невразумителен» для одного типа рациональности, «темен» для нее, но вполне разумен для другой. То, что в одном обществе безумно или смешно, – в другом – верх добродетели. Смешное, как и безумное, связано с самоопределением культуры – что в ней признается святым, ценным и нормой. Поэтому постоянный смех столь же противоестественен, как и постоянная серьезность. Без святого, без идеала не может быть смешного, как и нет святого без утверждающего его смеха – но об интимной связи святости, смеха и юродства – специальный разговор.

Поэтому об упоминавшемся смехе победителей, столь радовавшем А. В. Луначарского, в наши дни несколько иначе скажет Вл. Максимов: «Самое ужасное – это, что выросло поколение, которое научилось смеяться над тем, что было истинно, свято и серьезно. Не бояться научили, не любить или даже ненавидеть, а смеяться». В одной из телебесед «Пятого колеса» Вл. Бахтин увидел корни упадка культуры русского языка в литературе и – главное – в обыденной речи, ее засоренности вульгаризмами и матом – в затянувшейся карнавализации. Революция 1917 года принесла смену мест верха и низа культуры, святого и низкого. Ситуация, типичная для карнавала, но карнавал – дело временное, он кончается, и все возвращается на свои места. В советской же действительности этот карнавал затянулся. В нем раз за разом подвергались осмеянию и оплевыванию практически все ценности культуры. Что же удивляться, что выросло уже не одно поколение, не имеющее за душой ничего святого, своего, лишенное дома души (впрочем, и дома просто – тоже), но зато способное утопить в иронии практически все. Не одно поколение глумливых самозванцев, провалившихся в бездонную пустоту