Эрон - стр. 122

В воскресный день Ева впервые побывала с Филиппом в его родительском доме и познакомилась с его матерью. Она старалась скрыть волнение, но не получилось. Да и не было нужно. Ева оказалась в просторной квартире нового цэковского дома на Рублевском шоссе, куда недавно переехали мать с дочерью, в анфиладе комнат с высокими потолками, в столовой, которую отделяла от холла стеклянная раздвижная стена, за полированным царственным столом, который царственно утопал ножками в виде львиных лап в ворсе пушистого паласа. Может быть, мрачный дом Пруссаковых был и богаче, зато здесь царил дух артистизма, культ красоты чистых линий и дух света, который широко лился из просторных открытых окон, обрамленных легкими шторами. Скольжение света по лаковым плоскостям, солнечный пар над зеркалами, молниеносные вензеля на геометрии мебели – все было отмечено исключительным вкусом. Удивляло обилие свежих цветов. Столько цветов собралось, пожалуй, только в день похорон карги Пруссаковой, но здесь-то был самый обычный день. Как хорошо, что Филипп додумался купить букет ирисов… она опять не догадалась, что сын в этот дом без цветов просто не приходит. Они втроем попили чай с крекерами и быстро простились. Визит длился даже меньше часа, Филипп был хмур и неразговорчив, временами срывался на дерзости, впрочем, довольно картинные дерзости. Так же сдержанна и не очень любезна была его мать, Виктория Львовна, и так же зеркально вспыльчива, впрочем, только по отношению к сыну, Еву никто не допустил в круг семейных чувств, мать просто приняла ее к сведению.

Напряженно усевшись за стол, Ева увидела перед собой моложавую женщину исключительной красоты, хотя и немного увядшую. Гостья смогла отметить про себя только то, что Филипп очень похож на мать и что у нее, кажется, недобрые глаза. Взгляд Виктории Львовны был намного острее: она увидела перед собой юное голенастое существо, красивенькую девушку чуть ли не атлетического сложения, с прямыми плечами, модно подстриженную, одетую пошло, но дерзко. Лицо девушки было почти не тронуто макияжем, эта странность делала его безветренным и голым, и хотя настроения гостьи читались легко, Виктория Львовна никак не могла отделаться от подозрений, что вся эта спортивная голизна лица и коленей вступает в противоречие с крупным эффектным ртом, с его чувственной сочностью, где таился драматический вызов провинциальной цельности Евы. Рот казался слишком щедрым. Здесь, вздрогнула мать, и прилип мой мальчик.

Внешне ничто не выдавало температуры скрытых чувств, Виктория Львовна говорила в основном с сыном, если можно было назвать разговором этот скудный обмен репликами. И говорилось сначала о послебольничном самочувствии, а затем только об учебе. Обе темы вызывали в Филиппе зубовный скрежет, он понял, что мать не желает считаться с его выбором и сводит общение с молодоженами к пустым формальностям. С Евой было произнесено от силы десять слов, на нее смотрели с улыбкой, но без интереса и говорили притворным тоном, на который сразу зло отреагировал Филипп: мам, не кокетничай. Хотя Виктория Львовна абсолютно не кокетничала – перед кем, простите? – но дух его реплики, конечно, поняла. И все же столь прохладный прием не обескуражил Еву. Почему? Во-первых, она была готова к самому худшему, а встретилась всего лишь с холодной вежливостью. Во-вторых, мать сразу поздравила их с помолвкой и тем самым признала если не выбор сына, то хотя бы права Евы. Наконец, Ева ушла почти удовлетворенная, потому что легко разобралась в чувствах матери и впервые в жизни вела себя не вслепую, а зряче. В этой пронзительности ей помогло то, что мать оказалась как бы оригиналом Филиппа или, если хотите, он – ее весьма точной копией. За два месяца с Филиппом она хорошо изучила, что значит вот такой подъем бровей – домиком – или о чем говорит поворот лица, или палец, шлифующий висок от мигрени. Таким образом, вчитываясь в лицо матери, она поняла, что Викторию Львовну прежде всего унижает ее – Евы – знание семейного неблагополучия, особенно ее тяготит самая свежая рана, а именно то, что на днях Ева провела время в обществе той особы, к которой два года назад фактически ушел ее муж и которая нагло присвоила себе права настоящей жены, устроив, так сказать, смотрины невесты… это унижение Виктория Львовна не собиралась ни прощать Еве, ни терпеть. Кстати, сама глупая ошибка – принять шлюху за мать – ее никак не задела. Ева как бы еще не имела никаких формальных прав на ее эмоции. Отпивая мелкими приличными глоточками прекрасный китайский чай с жасмином, Ева почувствовала и то, – нервы были заточены до укола – что Виктория Львовна еще и боится бестактности гостьи, которая могла как-то по простоте душевной выдать свою осведомленность. Даже такую тонкость сумела подметить Ева: Виктория Львовна была в хандре из-за того, что опоздала со знакомством, что она и тут оказалась с краю, уступив первый шаг Тине Варавской. Вот почему ее принимали, скользя взглядом мимо взгляда, и внимали ей льдистым краем глаз. Филипп тоже прекрасно понимал причины, по каким мать взяла такой вот никакой тон. Он даже наслаждался ее затаенной нервозностью. «В очередной раз я ставлю мать в тупик», – думал он. Филипп насвистывал про себя, выпускал струйку дыма – курили все трое, и в который раз пробегал контуры своего отношения к матери: запутавшись в фальшивостях, изгнав за последние годы всякую искренность в отношениях с сыном и дочерью, мать осталась в одиночестве со своей моралью условных ценностей, которым грош цена, и сейчас, вместо того чтобы сказать напрямик, почему она против выбора сына, мать ханжески поддержит его намерение жениться. Она думает, что брак, обязанности мужа, семья обуздают его мятежный дух вечного вызова, что ж, подводил он мысленную черту неслышным свистком: она снова ошиблась. Его брак с Евой будет новым свободным браком. Лишенная отвратительной московской светскости Ева, которая так не похожа на поддельных девиц его круга, ни в коем случае не станет препятствием для его свободы и целей, в которые она пока еще не посвящена. Подсмотрев, как пунцовые токи волнения выдают непричесанные чувства Евы, Филипп еще раз сравнил эту уязвимую живость с египетской мумией условностей, в которую превратилась его мать. «Люблю ли я Еву?» – в который раз прямо спрашивал он себя. И снова отвечал: «Да, люблю», – хотя вопросы, обращенные к чувству, всегда признак сомнения или насилия над сердцем. Филипп это знал, как знал и то, что для него их любовь – совсем не повод для какой-то там условности типа «брак» или «свадьба», да, конечно, не повод. Важным Филиппу казалось другое: вновь и вновь загонять в тупик общественное мнение узкого круга власть имущих, показывать всем этим новым господам буржуа всю несостоятельность их брачных союзов, похожих на преступления против молодой нравственности.