Эрон - стр. 121
В полночь наступил черед объяснений с Филиппом.
Ева не стала скрывать, какой дурой была, но потребовала разъяснений. Насмешливые пассы Филиппа снова загнали ее в тупик. На вопрос, почему она все узнает последней и почему Филипп унижает ее недоверием, тот отвечал, что был уверен – она в полном курсе их семейных проблем, считал, что ей давным-давно все разболтали подружки, и полагал ее молчание на эти неприятные темы – высшей деликатностью. Выходит, мнил зря! На вопрос о том, какой брак у него намечался с Волковой и еще с какой-то Милкой Кировой, Филипп ответил, что было, да, предлагал обеим руку и сердце, когда дамы были порядком пьяны, но, конечно, для смеха. Ни он, ни они не относились к этой теме всерьез… Единственное, чего добилась Ева, это обещания немедленно познакомить ее с матерью. Тем более что она, оказывается, не против! – и давно ждет их. Филипп считал, что смотрины – это атавизм, что мнение матери для него нуль… словом, вел себя, как негодный мальчишка. Он довел Еву до слез своим смехом над тем, как могла она принять Тинку Варавскую за мать, что Тинке не 27, а за тридцать, что с ней жил один его приятель, джазовый пианист, и он сам, сам однажды привел сисястую Тинку с приятелем в дом на вечеринку, сам познакомил с отцом!
Ева приняла элениум и… и не могла заснуть.
Снотворное не растворяло.
Город был залит магическим светом небесной бессонницы, высосанные лимонные звезды почти лишены блеска, восток полон радужных предчувствий восхода – там косо шевелится розовый веер, тяжелые химеры высотных башен в этот печальный час казались облачно-невесомы, не громада, а макет, обтянутый парусиной, на фоне пепельно-пенной мглы. Ночь озарена горящим магнием ада. Ева в полном отчаянии. Выходит, вся ее столичная планида отравлена подлым незнанием сути происходящего, она – наив! – не догадывалась, насколько была обманута Пруссаковыми и милым гадом Илюшей в том числе! Она ничегошеньки не знала всерьез о семье любимого человека, мужа фактически! Она – дура из дур! – могла битый час принимать молодую шикарную шлюху за мать Филиппа и Рики! От вспышек стыда она закрывала глаза, стонала в темноте век и кусала пальцы… Она не могла решить даже такой пустяк – как правильно вести себя с той же девчонкой-семиклассницей. Ева вдруг поняла, что опирается в своем поведении только лишь на чужие слова… а слова тут ничего не значат. Затем над контуром Вавилона тихо взошло белесое солнце цвета иссохшей кости, и этот светящийся череп придал грандиозной панораме города напряженность безнадежного озарения. Солнечная ясность была лишена всякой надежды.