Еретическое путешествие к точке невозврата - стр. 21
Отослав Карла, Вольфгер уселся за стол напротив монаха, наполнил два кубка вином, один взял себе, а другой пододвинул ему, положил подбородок на кулак и вопросительно посмотрел на собеседника.
Отец Иона молчал, нервно потирая руки. Он явно не знал, с чего начать. Вольфгер решил ему помочь.
– Послушай, отец мой, я вижу, что тебя что-то гнетёт. Откройся мне, облегчи душу, хоть я и не священник и не имею права исповедовать. Но ведь я вырос у тебя на руках, ты меня воспитал, и я считаю тебя вторым отцом. Клянусь, ничего из сказанного тобой за пределы этой башни не выйдет. Рассказывай.
Отец Иона вздохнул.
– Понимаешь, Вольфгер, есть вещи, о которых очень трудно говорить, как будто выворачиваешь душу наизнанку. Это только моё… Рассказать – как пройтись по улице в исподнем… Но ты прав, рассказать надо, ведь я за этим и пришёл, правда?
Монах схватил кубок и в несколько глотков опорожнил его, потом побледнел, закрыл рот ладонями и пробормотал:
– Ну вот, опять грех… А ведь я дал зарок не прикасаться к вину! Конченный я человек… Вольфгер, сын мой, ты знаешь, что я – неважный слуга божий. Не спорь, не спорь, это так и есть. Я, конечно, пытаюсь преодолеть себя, но мирское во мне слишком сильно. И всё же, некий малый дар, отпущенной по благости Создателя, у меня есть. То есть, что я говорю… Был… В этом-то всё дело! Был!
– Отец мой, – терпеливо сказал Вольфгер, – прости, но пока я ничего не понимаю. Как же я смогу помочь тебе, если никак не возьму в толк, о чём идёт речь?
– Сейчас… – хмуро ответил монах. – Давай, я попробую начать с самого начала. Ты, конечно, знаешь, что не по силам мне творить святые чудеса, и никогда не было по силам. Я что? Мог, помолившись, зубную боль снять, мог роженице помочь, ну, мог помочь умирающему легко отойти… Но мог! Мог! А теперь ничего этого не могу. Правда, Он иногда отказывал мне в даре и раньше, если я особенно ну… грешил. Вот и в этот раз я подумал, что, может, выпил лишнего, да и вдова шорника, Марта, гм… Ну, ты понимаешь. Да… Сначала-то я особенно не волновался, наложил на себя епитимью, утром и вечером бил поклоны, молился, но… ничего не изменилось. А самое главное, знаешь, Вольфгер, теперь, когда я вхожу в храм, я не чувствую в нем ну… божественности, что ли, намоленности, святости. Не знаю, как объяснить. Я не привык об этом говорить, это всегда было только между мной и Им, а теперь… Слова приходится из себя тащить клещами, с кровью, с мясом.
– Постой-постой, – осторожно перебил его Вольфгер, – значит, раньше, когда ты входил в храм, ты всегда чувствовал в нём присутствие, скажем так, некоего божественного начала?