Единственный и его собственность - стр. 8

Если неверно, что Я человек, можно ли в таком случае утверждать, что Я русский? Нет, ведь и Вася, и Петя русские, стало быть русскость не утверждает мою единичность: русские – общее, общее – сущность, сущность – призрак, а призрак не то, не мое. Можно сказать: Я – мужчина? Снова нет, не мое, мужчин много, а Я нахожусь в поисках своего-единственного, единственно действенного и не призрачного. Меня зовут Никанор, Себастьян, Фердинанд? Нет, имена это призраки. А как же мои руки-ноги? Мой рост под два метра? А есть у меня вообще рост?.. А Я вообще… есть? По эгоистической логике Штирнера ответ отрицательный, особенно если вспомнить, что уже у Гегеля бытие – это самая общая категория, то есть самая пустая – и призрачная. В поисках своего и себя самого Я так разогнался, что с треском ударился в стену: меня вообще нет, Я не существую, Я Ничто – и не в том аккуратном и хитром смысле, что Я-де Ничто всего прочего, нет, Я Ничто в принципе, по преимуществу, как таковое.

Сказать «Я Ничто всего мира» не подвиг: Я отделяюсь от мира, но якобы так, чтобы тем вернее обозначить свое от всего отличающееся существование. Совсем другое дело договориться в пылу размышлений до того, что меня, собственно, вообще нет, что Я не Ничто всего прочего, а просто Ничто, в самом пугающе голом изводе. После такого язык отмирает, и говорить больше нечего (язык отмирает буквально, по той же цепочке: язык есть всеобщее, он не единственное мое, он недействителен, призрачен, ложен). Однако это не нелепая, глупая, а пророческая немота. Штирнер поймал век за горло, вот только не свой, а последующий век – как Ницше, ближайший свидетель штирнеровского (философского) самоубийства, сам пророк не своей, но грядущей эпохи.[4]

Влияние Ницше и Штирнера – более явное и менее явное – на мысль XX века пугает и манит, как тайна. Тайной эпохи для Ницше был нигилизм, от того же самого слова Ничто, неслучайно у Ницше созвучный понятию воли к власти – такой же, как радикальная тяга Единственного к своему, тяга в своем ничтожении: воля такая, что ей всё равно, что волить, лишь бы волить эту свою всеядную волю. В обоих случаях «что», объект воления или эгоистическое свое, совсем исчезает под натиском субъективного отрицания. Нигилизм как болезнь европейского мира – Мира по преимуществу – вовсю развернулся в век войн, лагерей, диктатур, однако не столько в полях и в застенках, сколько в слове философов, отмеченных то ли бесовским, то ли пророческим штирнеровско-ницшеанским клеймом почти что столетней давности, как война всегда разворачивается из того, что сперва было распрей в мысли и слове. Хайдеггер видит Ничто нигилизма одним из центральных моментов своих медитаций, угадывая в этой бездне гарантированный провал всего привычно-несобственного. Кожев, вроде бы занятый Гегелем, на деле более близкий к его неистовому критику Штирнеру, видит в прожорливой негативности самую суть (опять привидение) человека, остроумно сравнивая последнего с дыркой в кольце – казалось бы, пустота, но без этой пустоты кольца не получится: значимое и – важно отметить! – действительное, действующее отсутствие. Сартр в свой черед позаимствует эту ювелирную метафору и в труде с характерным названием «Бытие и Ничто» назовет человека ни много ни мало бесполезной страстью – чем не страсть эгоиста? – из кожи вон лезущей, чтобы стать кем-то (то есть достичь бытия, стать собой), но без всякого шанса на результат (увы, Ничто как судьба). Как большое течение, экзистенциализм будет вдоволь питаться из Штирнера, чаще всего о том не догадываясь: бессмысленность существования, бунт в сердце абсурда, мерзкая, тошнотворная чуждость вещей и событий – во всем здесь сквозит вековое «не Я, не мое, не действительное!..»