Единственный и его собственность - стр. 10

Ответа мы не получим – во всяком случае от Штирнера, во второй и важнейшей, крайне драматичной части своего труда застревающего, видимо, без всяких шансов, в бешеной перепасовке между необходимостью бытия Единственного и невозможностью как-то это бытие обосновать, назвать, обозначить – Ничто не фундамент. И как это сделать, если приходится проглотить сам язык – как место всеобщего, главное логово призраков?.. Теперь безъязыкий, Штирнер обречен на противоречия: назвать то, что нельзя назвать. Без языка мы впадаем во что-то похуже Ничто, ведь и Ничто по крайней мере имеет место в языке (апория у Парменида: небытия нет, однако мышление и бытие одно, небытие мыслимо, называемо, значит…). И с этого места не важно, чем мы займемся дальше – расскажем о невозможном союзе двух эгоистов (союзе на каких, надо спросить, основаниях, если мы даже общаться не можем – без языка и вообще без чего-то общего?..), или объявим войну всех против всех (греша против собственной истины и выдумывая неких призрачных всех, которых ведь нет, есть только Единственные), или дойдем до предела и вполне по-батаевски – даром что за век до Батая – объявим преступный террор радикальной траты: «Эгоист всегда утверждал себя в преступлении и высмеивал святое»; «Революция не повторится, но взамен нее придет великое, мощное, бесстрашное, бесстыдное, гордое преступление».

Всё это неназываемо и непредставимо, ибо язык, представление, мысль – не собственность эгоиста, а что-то другое, всеобщее. Всё для него и для нас – это только другое, а не-другого, привативно-своего единственного, отделенного вовсе нет. На этом у Штирнера точка, и глухо, как яма, закрытый финал – всё то же, что и в начале: …Nichts gestellt. Путь из ниоткуда в никуда без ответа и выхода на простор гарантированного бытия.

Или не так? Может быть, выход тут есть, но сам Штирнер и мы вместе с ним, опьяненные дерзостным бегом мысли, что-то существенное проглядели? Ведь ставить себя на Ничто – это не Штирнер придумал, не Ницше, не Сартр, задолго до них и даже играючи этим отличились видные афинские граждане Сократ и Алкивиад, когда им пришлось как-то раз беседовать – о чем бы вы думали? – о собственном, о самом.[5] Разговор этот после чтения Штирнера что добрый холодный душ. Озадачившись поисками самого себя (124Ь), без чего, разумеется, Алкивиаду не место в политике (как можно управлять другими, самого себя не узнав?.. – злая ирония истории показывает, что только так, к несчастью, и можно), без чего нет ни справедливости, ни благоразумия, ни дикайосюне, ни софросюне, беседующие (= диалектики) намереваются отделить подлинно свое от того, что своим не является – в точности проблематика Штирнера, вопрошающего о Я в связи с тем, что мое, а что нет. Споря со Штирнером через голову Алкивиада, Сократ предлагает различение, скажем прямо, своего и своего: того, что есть собственно Я, и того, чем я разве что пользуюсь, что считаю себе принадлежащим.