Другая жизнь - стр. 14

3. Одиночество

А идти было нужно. И не для того, чтобы, как на фронте, «добывать языка», а для того, чтобы не потерять свой собственный вместе с головой. Я довольно скоро пришёл к выводу, что «идиллия» моего пребывания в собачьей банде не может продолжаться вечно. Эти шавки меня терпели, потому что так им приказал вожак, но чувствовалась в них какая-то опасная внутренняя злоба и неприязнь к чужаку.

Наверняка гнездом бродячих собак под железнодорожным мостом уже заинтересовались особо бдительные граждане, которые сообщили куда следует и куда не следует. Со дня на день должна будет совершить свой молниеносный налёт служба по их отлову. Бродячих собак, а не бдительных граждан. Хотя я бы не возражал, если бы этих тоже постарались отловить.

Сегодня меня пытался подманить куском протухшей колбасы какой-то странный человек. Он рылся на самой большой помойке в районе, как и мы. По его виду нельзя было сказать, что он уже законченный бомж, нет, наверное, он только проходил стажировку, обучался, так сказать, и в этом чем-то походил на меня самого. Я на него рыкнул, он вздрогнул, выронив колбасу, и ушёл, часто оглядываясь. Перспектива стать его ужином, завтраком и обедом как-то не очень понравилась мне. Ведь, он даже не понял бы, что мог стать людоедом. А он, наверное, подумал бы, что это я мог стать людоедом, то есть сожрать его самого.

С другими собаками из нашей стаи я больше не дрался, со мной по-отдельности никто не хотел связываться, потому что у меня оказался очень сильный боевой укус. Поэтому главарь стаи не по-доброму косился на меня, инстинктивно почувствовав будущего конкурента на свою руководящую роль в стае. А между тем, в моих новых лохматых товарищах легко можно было опознать ту самую обречённость неудачной жизни и побои, перенесённые в детстве. Наверняка кто-то из них хранил в себе обман и издевательства со стороны временных хозяев. Свалявшаяся шерсть этих бедолаг стыдливо прикрывала следы от ран, вечно голодный живот и отсутствие правильного направления в их бесчеловечном существовании.

Я довольно быстро обучился азам «собачьей науки», лениво отбиваясь от приставаний, почуявших во мне какую-то непонятную силу, нескольких грязных сук. Большое, обтянутое узлами мускулов, чужое тело всеми своими внутренностями ощущало чужеродность человеческих желаний и намерений, беспрерывно рождавшихся в присобаченной к моим мыслям голове, но не противилось поступать так, как хотел я.

Но лютое одиночество – это на самом деле не отсутствие людей рядом, а отсутствие какого-либо понимания. Чтобы не завыть ночью, обращаясь влажной пастью во тьму, и не сфальшивить каким-нибудь резким звуком от накопившейся в моём беспокойном существе горячей тоски, человеческая часть моей головы некоторое время ещё страдала от мыслей типа «выпить и опохмелиться». Одна из матёрых сук постарше, почуяв во мне эту необъяснимую нервность, однажды подползла и по-своему, по-собачьи ласково сказала мне:– Что ты, малый мечешься? Забудь всё и спи!.. Тебе спешить некуда, ты ещё молодой и будет, что вспоминать. Но захочу ли я потом всё это вспоминать