Дорогой мой человек - стр. 91
В густых потемках жарко натопленной землянки колыхнулся желтый коптящий язычок каганца.
– Сейчас вы будете спрашивать «где я?», – ответил Цветков. – «Где я», «что это», а потом, как в одной пьесе: «Мама, дай мне солнце!»
Володя промолчал. Цветков выглядел огромным, невозможно плечистым, сказочной громадиной в своем полушубке, в ремнях, весь обвешанный оружием.
– Подождите, старик, я сейчас разденусь, понимаете, только что ввалился…
– Откуда?
– С войны. Воюем помаленьку. Вы еще не забыли в вашем небытии, что нынче война?
– Не забыл. А что, собственно, со мной случилось?
– Шут его знает! – с грохотом сбрасывая с себя оружие, ответил Цветков. – Во всяком случае, ранены вы не были, что же касается до некой острой инфекционной болезни, то разве тут разберешь? Во всяком случае, вы едва не отдали концы…
– Ну да? – удивился Володя.
– Вот вам и ну да! Так что это очень хорошо, что вы наконец очнулись…
Положив свою тяжелую ладонь на Володино запястье, он посчитал пульс, вздохнул и рассказал Устименке, что выходила его Вересова – дневала и ночевала тут.
– Разочаровавшись во мне, переключилась на вас, – с тихим смешком добавил он. – Вы, с ее точки зрения, человек с большой буквы…
Было слышно, как Цветков ел, потом долго, гулкими глотками пил воду. Желтый огонек каганца медленно кружился перед Устименкой. Со вздохом он закрыл глаза и опять задремал надолго. Потом вдруг в полусне вспомнил про своих раненых, испугался и беспокойно, с сердитой настойчивостью стал выспрашивать Цветкова подробно про каждого. Тот так же подробно рассказал: все выздоровели, вернулись в строй, только у Кислицына какие-то нелады с ключицей, вот поправится Устименко, будет видно – здесь оперировать или отправить на Большую землю.
– А есть связь? – спросил Володя.
– Всенепременно. Тут, Владимир Афанасьевич, все всерьез, это не наш, светлой памяти, летучий отряд…
Володя с трудом сообразал: сколько же времени прошло, если раненые, да не легкие, вернулись в строй?
– Времени прошло порядочно, – неопределенно ответил Цветков.
Они помолчали.
– А наш доктор-немец? Помните, которого мы оперировали?
– Умер, – раскуривая самокрутку, не сразу сказал Цветков. – Похоронили мы нашего немца.
Володя закрыл глаза: до сих пор он не мог еще привыкнуть к тому, что люди вот так умирают…
– Что он был за человек? – погодя спросил Устименко. – Вам удалось выяснить?
– Очухаетесь – расскажу! – коротко пообещал Цветков и, растянувшись на своем полушубке, сладко заснул.
Поправлялся Устименко вяло. Силы не прибавлялись, есть не хотелось, но голова была ясная, мысли – стройные. Лежа подолгу один, он подбивал итоги – так сам он на досуге называл свои размышления. А подумать было о чем – жизнь, такая простая, как она представлялась ему еще совсем недавно, вдруг усложнилась, наполнилась новыми, не укладывающимися ни в какие схемы фактами; люди, которых делил он с ходу на положительных и отрицательных, теперь представлялись ему совсем иначе, чем даже в Кхаре, и больше всего занимал его мысли Константин Георгиевич Цветков: все было перемешано в этом человеке – высокое и низкое, дурное и хорошее, настоящее и поддельное. И так невыносимо трудно было Володе разложить на соответствующие полочки это «разное» в Цветкове, что с «итогами» тут решительно ничего не вышло, одно только было предельно ясно: та мерка, с которой раньше Володя подходил к людям, сломалась, а новую он еще не завел.