Днище - стр. 5

Из подъезда вышли два подростка, испуганно глянули на Куцего и ускоренным шагом продефилировали мимо.

– А ну стопэ! – скомандовал Лёня, – ходь сюда, пацаны.

– Мы? – дрожащим голосом спросил Сашка.

– Нет, бля, дядя Петя из Самары. Вы, вы.

Ребята медленно подошли, усердно выискивая глазами что-то в районе кедов.

– Слышь, господа, вы Валерку знаете?

– Из 7-го «б»? – с надеждой спросил Пашка, который рад был отвести от себя тень подозрения в попытке сыграть в футбол предметом, к спорту не относящимся.

– Гэ, бля. От дебилы. Дядю Валеру из соседнего подъезда. Бородатый, как пират, и шатается вечно, как на палубе в шторм.

– Так, это, его ж вчера похоронили вроде, – Пашка глянул на Сашку, ища поддержки, но тот продолжал изучать носки своих кедов, ни о чём другом, казалось, не думая.

– Как так? Он чё ж это, умер, что ли?

– Ага, совсем.

– Во, бля! – Куций на секунду задумался, – так. А деньги у вас есть? На венок всеми любимому дяде Валере.

– Не, денег нету. Откуда у нас? – пролепетал Сашка, которому жгли карман две свёрнутые десятирублёвки.

– Слышь, а ну не жадничай, – и Куций стал подходить, смотря на мальчиков в упор, – там сиротки бедные голодают, а ты жлобишься. Доставай бабки, клоп, а то щас сниму ремень и пропишу по первое сентября. Понял?

Так как беспочвенность угроз в виде полного отсутствия ремня не была видна из-за пальто, Сашка дрожащей рукой отдал Куцему неосуществлённый обед в Макдональдсе, прощаясь взглядом с деньгами, как с лучшим другом.

– А ты хули как засватанный, – повернул куц к Паше подобревшее от купюр лицо, – есть чё? А?

– По-по-понима-мает-те, это мне м-м-мама на кроссовки…

– Ах ты, недоросль меркантильная, – Лёня взял протянутую пятидесятирублёвку, – там деточкам жрать нечего, а ему кроссовки. В этих походишь, тефлон. И чтоб никому, ясно? Благотворительность должна оставаться в тайне. А теперь валите галопом. Ну! Пшли!

Ребята так быстро исчезли из поля зрения, что Пиня, даже если бы понял, что это были его спасители, вряд ли бы успел их поблагодарить. Куций, забыв о его существовании, твёрдым шагом направился в «Любушку», чувствуя превосходство платежеспособного человека. О Валере он так и не вспомнил, потому что, помедли Лёня ещё чуть-чуть, и отправился бы в тот же санаторий, где у Валерки была теперь вечная прописка.

Если бы Анатолий Иванович был графом, как Толстой, которому не надо было каждый день думать о хлебе насущном, может быть и его имя вошло бы в анналы русской литературы описанием бездонного неба. И пусть это небо не над каким-то Аустерлицем, а над более прозаичными местами его родного города, но Анатолий Иванович созерцал его последние двенадцать лет практически ежедневно, проводя часы сиесты на свежем воздухе. Лёжа лицом вверх, не шевелясь из боязни расплескать с таким трудом добытое спиртосодержащее любой породы, он словно питался энергией бесконечности и никак не мог покинуть этот надоевший неудобный мир. Хотя и честно пытался это сделать.