Дневники: 1931–1935 - стр. 7
На днях Уильям Пломер34 говорил о своем новом романе – не то автобиография, не то история эмигранта – больше, чем Л. сказал о своих книгах за всю жизнь.
4 февраля, среда.
День испорчен для нас обоих. Каждое утро в 10:15 Л. должен быть в суде, куда созывают всех присяжных, включая его, но заседание каждый раз откладывается до 10:15 следующего дня. А еще сегодня утром я собиралась нанести сокрушительный удар в «Волнах» – уже дня через два Бернард скажет «о Смерть!», – но все испортила Элли35, которую ждали ровно в 9:30, а она явилась только в 11:00. Сейчас уже 12:30; мы сидели и разговаривали о месячных и женщинах с профессией, но все это было после обычных манипуляций со стетоскопом и попыток определить причину моей повышенной температуры. Не будь нам жалко семи гиней, я бы прошла обследование, но нам жалко. Сейчас я приму «Bemax» [тонизирующее средство] и… – обычная рутина.
Как же странны и неожиданны эти последние проволочки с «Волнами»! А ведь я собиралась закончить книгу еще к Рождеству.
Сегодня приедет Этель. В понедельник я ходила послушать ее репетицию у леди Льюис36. Огромный дом на Портленд-плейс с белоснежной Адамовой37 лепниной, напоминающей крем на свадебном торте; с вытертыми красными коврами и гладкими ровными поверхностями, выкрашенными в тускло-зеленый цвет. Репетиция проходила в длинной комнате с эркерным окном, чуть ли не упирающимся в соседний дом, – металлические лестницы, дымоходы, крыши – безжизненный кирпичный пейзаж. В Адамовом камине пылал огонь. Леди Л., теперь уже напоминающая бесформенную сосиску, и миссис Хантер38, обтянутая атласом, сидели бок о бок на диване. Возле рояля у окна стояла Этель в мятой фетровой шляпе, свитере и короткой юбке, дирижируя карандашом. На кончике ее носа висела капля пота. Мисс Саддаби39 пела партию Души, и я заметила, что она одинаково играет состояния экстаза и вдохновения как в комнате, так и в концертном зале. Были двое молодых, вернее, моложавых мужчин. Пенсне Этель постепенно сползало к кончику носа. Она то и дело подпевала, а один раз, решив взять очень низкую ноту, издала кошачий вопль, но Этель все делает с такой отдачей и непосредственностью, что в этом не было ничего смешного. В такие моменты у Этель напрочь пропадает всякое стеснение. Жизнь бьет в ней ключом, струится энергия, и она так мотает головой, что шляпа вот-вот упадет. Этель ритмично вышагивает по комнате, давая понять Элизабет40, что это и есть греческая мелодия; потом идет обратно. «Мебель начинает двигаться», – говорит она, имея в виду сценические эффекты с реквизитом, символизирующие не то побег, не то неповиновение и смерть заключенного. Как по мне, эта музыка слишком литературна, слишком подчеркнуто дидактична