Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей - стр. 22
«Весь север Италии в ужасе и смятении, – продолжал магистр армии. – Готы бесчинствуют, хуже всего то, что простецы примыкают к их отрядам и сами грабят и убивают. Свергают статуи и, как я слышал, даже оскверняют храмы. Август приказал одним ударом покончить с бесчинствами – для этого и отправил наше посольство к царю гуннов Донату, – он так и поименовал вождя этих кочевых племен, – дабы просить помощи, исполнив долг федерата империи. А после мы примемся и за Алариха».
Курион начал говорить: мол, сколько еще народу сгинет тем временем, но осекся и опустил очи долу. Странно он себя вел в присутствии магистра армии, ровно и не ровня ему. Флавий Констанций ничего не ответил Евсевию, помолчал недолго, затем сказав, что хочет отдохнуть перед последними днями пути, тем самым выпроводил всех собравшихся за порог. Последним, низко склонившись, вышел я и затворил дверь. Но на пороге меня пробрала страшная дрожь, я долго стоял подле входа, не в силах ни унять ее, ни двинуться дальше. После придя домой, кинулся на постель и неожиданно разрыдался, чего со мной не случилось со смерти Марии.
Третий день перед нонами января, 27 год правления Флавия Гонория (3 января 411 года н.э.)
Все последующее время не смог написать ни строчки, не хватило ни сил, ни духа. Будто догорело во мне что, но разве только во мне. После отъезда Флавия Констанция городок притих, улицы опустели, и разве в церкви стало, против обыкновения, больше прихожан. Слушали заунывные молебны отца Клементия и молчали, прежнего хорового пения, столь привычного иными днями, я не слышал, в полуденный час проходя мимо старых стен. Даже на базаре торговаться стали куда тише, полушепотом.
Через несколько дней после отъезда я решился и пересмотрел свои тогдашние записи, аккуратно переписав их в этот свиток. Забыл внести одну деталь – посольство Флавия Констанция уехало другим днем затемно, перед утренней стражей – с некоторых пор мы живем по часам нашего гарнизона. Перед отъездом магистр армии имел недолгий разговор с Видигойей, трудно сказать, о чем именно они говорили. Но могу сказать одно с уверенностью, слова военачальника столь глубоко ранили нашего центуриона, что перенести их он уже не смог. Несколько дней сотник ходил мрачнее тучи, а после оделся во все белое, ровно покойник, и, запершись, бросился на меч. Оставил после всего три слова в записке: «Простите и прощайте». Ему всегда была свойственна лаконичность в речах.
Признаться, это событие еще больше выбило меня из колеи. В то время мы как раз собирали налоги с окрестных хозяйств, неделю после смерти Видигойи я ходил, точно побитая собака, плохо понимая, что со мной, даже, что делаю и, главное, зачем это. Курион, сам слег, неудивительно, что трястись в повозке мне приходилось в компании лишь Арминия, теперь ставшего центурионом, двух его помощников – Гезалеха и Румлуха – и городского мытаря, моего тезки Септимия, рода аристократического, но растерявшего и земли, и влияние, и богатства еще во времена Константина, поднявшегося было при Юлиане, на волне восстановления язычества, но после вернувшегося в прежнее существование. Надо думать, что Септимий с младых ногтей относился с недоверием к церкви, и это еще мягко сказано. Отправляясь с нами, встречаясь с агриколами, горожанами, из тех, кого знал, но кто позабыл или еще не знал о скверном его языке, мытарь немедля начинал злословить; самым очевидным объектом оказывалась церковь и ее обитатели. Не то, чтоб Септимия не любили, но желчью своей он, нестарый еще человек, всех от себя успешно отвратил и теперь сношался лишь с себе подобными ярыми противниками Христовых заветов. А их, после страшного известия, кажется, прибавилось. Или мне так показалось, или они стали встречаться чаще и говорили уже вслух, понося нынешние порядки и уложения.