Дань саламандре - стр. 46
Снега нынче нет ни у кого.
Если уж вываливать всю правду до конца – без снега я умираю. Вместе с исчезновением снега оказались отсечены все основные элементы мира: запахи, краски, звуки. Отсечены мечты, надежды, верования, биения сердца, холодная с мороза щека, которую целуешь, вдыхая запах зимнего меха. Отсечено всё, что может случаться только зимой, то есть только в детстве, потому что зима – волшебней всех времен года. (Это ведь и не время года вовсе, а театральная декорация. Или сон, что одно и то же.) Вместе с исчезновением снега отсечены оказались неясно кем данные обещания; отсечено всё и в самом «будущем», которое обращается в настоящее так ужасающе быстро, – отсечено всё, что питает мечты о возврате в детство. Отсечены громадные пласты жизни. Отсечена жизнь.
И не могу сказать, что не могу я жить без тебя, поскольку я живу. Глотаю пиво, пачкаю листву и – топчу траву.
Вот именно.
Жить – значит умирать. (Энгельс.)
Но как же всё это происходило в тот особенный день?
Да, в тот бесценный день, убитый надежно, дважды: забвением – и грубыми, отчаянными попытками это забвение преодолеть, – как именно всё это происходило двадцать лет назад, то есть позавчера?
...Когда входишь в лес, остановиться уже невозможно. Любая дорожка, тропинка, тропа заманивают тебя дальше, дальше, дальше. Ненасытимый голод твоих глаз становится волчьим. Неутолимая жажда зрачка делается дьявольской, самоубийственной. Но голод и жажда – мука не только лишь зренья. Не только очей алчба. Именно душу твою тянут-затягивают на невидимом поводке, заманивают в самую чащу.
Но где же находится самое красивое место в лесу? О хвойных лесах Ингерманландии – они для меня и есть единственные леса на этом небесном теле – я, спокойно и убежденно, скажу так: красота их живет везде, в каждой их точке.
И человек, собственно говоря, догадывается об этом. О чем? Да о том, что ни одно место в лесу не лучше, не красивей другого – они все невыразимо прекрасны. Но чародейская сила – про которую не известно, злая она или добрая, – обратившись в алчбу очей, в жажду души, в огнь всего существа, – тянет-затягивает тебя всё дальше, всё дальше, – ты не в силах остановиться, глаз пожирает хвойное мясо, но ему мало, мало – и вспоминаешь легенду-сказ именно про глаз, которому мало было богатств всего мира, а наполнился он одной щепотью земли.
И еще жаднее погружаешься в лес.
В лес.
В лес.
В лес.
Мои сны искушают меня хождением по лесным дорогам. Они, мои сны, поднаторели в этом деле. Они соблазняют меня лучшим и лучшим (которое есть враг хорошего) – любым новым поворотом, новизной любого (конечно, неповторимого), ждущего только меня пейзажа – здесь бы остаться жить! здесь бы и умереть!