Дань саламандре - стр. 44
А сейчас мы, проваливаясь в снег, санки тащим – то есть тягаем их, как упирающихся домашних животных, которым совсем не по нутру ждущее впереди мероприятие – то ли плановая случка, то ли внеплановая прививка, а то – неизбежная, хотя и всегда неожиданная скотобойня. В общем, эти животные не ожидают от человека ничего хорошего, и было бы лицемерием их предчувствия отрицать. Мы упрямо тащим сани – они упираются, цепляют полозьями за корни, за обледенелые сучья... Мы их тянем, они буксуют, чуть ли не брыкаются, а иногда умудряются боднуть деревянной ручкой прямо в живот. Девочка, вот чудо, даже не жалуется, что именно я, из-за «любви к природе» (обратная сторона моей «мизантропии»), прельстила ее этим буерачным экстримом.
Наконец она устает. То есть, в отличие от меня, усталость она проявляет, притом в открытую. Говорит: давай сядем. Не дожидаясь ответа, садится на санки и закуривает. Хочешь? – полупротягивает «Космос». Нет. Я столько не курю. (Как раз очень хочу, но могу сдержаться.) Что ты хотела мне сказать?! (Вот здесь не могу сдержаться никак...) Помнишь или нет? Ну да, с неожиданной охотой говорит она, а ты не обидишься? Давай уже, мычу я.
Мое дыхание пока остается сбившимся, а ей хоть бы что: спокойно, даже, пожалуй, подчеркнуто-спокойно, она выпускает колечки – прямо как Михаил Барышников в фильме «White Nights», когда сразу – после баснословного (казавшегося бесконечным) каскада прыжков, фигур восковой гибкости, сложнейших, словно бы противоречащих законам физики поворотов – он достает сигаретку и демонстративно-ровным голосом произносит: «Tonight».
А у меня ещё и сердце пошаливает. То есть побаливает. О чем я тоже, конечно, молчу. В голове проносится полумысль: если она сейчас отчебучит что-нибудь эксцентричное, то... Я лучше не скажу, я – покажу, – в этой точке моей полумысли ввинчивает голосок она. Лезет в карман шубки. И вот – что-то сверкает в ее руке...
Я вижу круглое, в сером пластмассовом ободке, зеркальце. Оно похоже на озерцо, что блестело невдалеке от Дома моего детства. Ну да: тот же, только уменьшенный в размерах ландшафт. Все пропорции соблюдены. Ее ладони, вместе с согнутыми пальцами, – это холмы. Быстро покрывающие их снежные холмики – это сугробы... Я принимаю из ее рук зеркальце, внутренней стороной варежки протираю поверхность...
...Перед выходом из дома я накрасилась. Ну, то есть сделала макияж. Довольно редкое для меня занятие. Но почему-то мне показалось сегодня, что этот розовато-золотой, дымчато-голубой зимний день требует от меня, как скажет некий политик через двадцать лет, «симметричного ответа». А может, бог его знает, мне хотелось соответствовать не дню, а конкретно этой девочке, пребывающей, с той или иной степенью яркости (и независимо от времени года), в пластовском великолепии (см. А. Пластов «Весна»). Не самый опытный визажист, я просто густо накрасила ресницы (ее самодельной «фирменной» тушью) и обвела карим карандашом глаза. После чего, в Келломяках, слетая с горок, я еще иногда успевала подумать, что выгляжу под стать окружающей красоте. И вот сейчас, пытаясь собрать по кусочкам свое раздробленное лицо – свое лицо, разорванное на куски чужой мелкой оптикой, – я слушала ее резкий визгливый смех...