Что знает дождь - стр. 11
— Да иду я, иду, — отмахнулась тёть Марина. Забралась на переднее сиденье.
Под распахнутым плащом на ней было узкое платье с запахом. На ногах — сапоги на каблуках. Она лихо забросила внутрь салона стройные ноги. Положила на колени сумку.
Я не могла оторваться, глядя на неё, но не потому, что она была эффектной, стройной, красивой.
— Это платье…
На какой-то момент мне показалось… Я даже наклонилась к окну, чтобы лучше рассмотреть.
Оксанкина мама открыла пудру и в зеркальце стала поправлять помаду.
А я упёрлась лбом в стекло, не веря своим глаза.
— И серёжки, — недоумевая, повернулась я к Оксанке, когда в блике солнца в одной из серёжек сверкнул большой прозрачный бирюзовый камень.
— Что? — удивилась подруга.
— Странно, — нахмурилась я. — У моей мамы было такое же платье.
— Ну значит, они купили их в одном магазине, — пожала плечами Оксанка.
— А серьги? Это параиба. Турмалин параиба. Редкий и очень дорогой камень. Мама…
— Хочешь сказать, что мы, нищеброды, не можем себе такого позволить? — зло перебила она. — Только таким как ты, профессорским внучкам, хирургам, как твоя мама, и прочей элите можно носить такие побрякушки? А мы должны надевать, что в супермаркете продают?
— Я хотела сказать… — смутилась я.
— Что ты хотела сказать? — подскочила Оксанка. — Что запала на Оболенского? И теперь придумываешь какую-то хрень про мою мать? Хочешь сказать, она взяла твои серёжки? Или украла у твоей матери платье? Тебе не стыдно? Она тебя приютила. Кормит, поит. И не гонит, между прочим, потому что знает, что тебе некуда идти. А ты… — отшвырнула она тетрадь и выскочила из комнаты. — Неблагодарная!
— Оксан! — побежала я за ней. — Оксана!
Я нашла её на кухне. В углу за дверью. На полу. Всю в слезах.
Она была права — идти мне было некуда. Первую часть суда моя адвокат отстояла: жене деда ничего не присудили. Сославшись на то, что дед умер два года назад, запросили дополнительно документы, показания свидетелей. Я отдала адвокату все деньги, что были (мама была хирургом, не магнатом, скопила немного), устроилась на работу. Но жить в дедушкиной квартире по-прежнему было нельзя, и никто не знал, сколько ещё будет судов.
— Оксан! — села я рядом и её обняла.
— Думаешь, я ничего не замечаю, да? — всхлипывала она на моём плече.
По спине пробежал холодок: она знает? А потом облегчение: она знает. Слава богу, значит, можно всё ей рассказать. И вместе мы обязательно что-нибудь придумаем.
Но Оксанка неожиданно вздёрнула подбородок:
— Думаешь, не вижу, как ты на него смотришь? За столом. На улице. Везде!
— Я?!