Четыре сезона - стр. 57
Гоньяр что-то ему ответил.
– Не в вашу смену? – взвился Нортон. – Это вы так думаете. А я думаю, вам еще предстоит выяснить, когда он сбежал! И как. Если он вообще сбежал. Короче, если к трем часам вы не доставите его в мой кабинет, я вам обещаю: полетят головы. А я слов на ветер не бросаю.
Гоньяр опять что-то сказал, от чего Нортон еще больше взвился:
– Не было? А это что?! Что это, я вас спрашиваю? Вечерняя рапортичка по пятому блоку! Все заключенные были разведены по камерам. Все! Вчера в девять часов вечера Дюфрен был на месте. И где же он сейчас? Испарился? Чтобы в три, повторяю, он стоял здесь!
Но в три Энди не стоял в кабинете начальника тюрьмы. Около шести Нортон самолично ворвался в коридор пятого блока, где мы весь день сидели под замком. Допрашивали ли нас? Издерганные тюремщики, которые затылком чувствовали обжигающее дыхание разъяренного дракона, терзали нас до позднего вечера. Все мы отвечали одно: ничего не видели, ничего не слышали. И, кстати, отвечали правду. За себя могу поручиться. Единственное, что мы могли подтвердить: когда камеры запирались, Энди был на месте, и через час, когда погасили свет, тоже.
Один хохмач высказал предположение, что Энди «утек» через замочную скважину. Оригинальная гипотеза стоила ему четырех суток карцера. В тот вечер с начальством лучше было не шутить.
В общем, Нортон пожаловал к нам в блок – точнее сказать, ворвался – и начал полыхать своими голубыми глазищами, грозя спалить все живое. Он таращился на нас так, словно все мы были в сговоре. Может, он и вправду так думал.
Войдя в злополучную камеру, он обшарил ее взглядом. Здесь все было так, как Энди оставил. Постель разобрана, но простыни не смяты. Камни на подоконнике… правда, не все. Самые любимые он прихватил с собой.
– Камешками забавляемся, – прошипел Нортон и с грохотом смахнул их на пол. Гоньяр, чья смена давно закончилась, поморщился, но смолчал.
Взгляд Нортона упал на плакат. Линда Ронстадт, засунув пальцы в задние карманы светло-коричневых брючек в обтяжку, смотрела на нас через плечо. Густой калифорнийский загар, какая-то удавка на шее. Для баптиста Сэма Нортона, ревнивого блюстителя нравственности, это было уже слишком. Видя, как он на нее пялится, я вспомнил слова Энди, что у него бывает такое чувство, будто он вот сейчас шагнет сквозь этот плакат и окажется лицом к лицу с живой красоткой.
В сущности, именно так он и поступил, в чем Нортону предстояло убедиться буквально через несколько секунд.
– Какая мерзость! – пробормотал он и резким движением сорвал плакат со стены.