Четыре сезона - стр. 42
В «яме», как ее называли, мало кто мог долго продержаться, почти рекордным сроком считалось тридцать месяцев, а абсолютный рекорд, насколько мне известно, установил преступник, который даже остался жив: Малыш Дархем, четырнадцатилетний психопат, кастрировавший школьного приятеля ржавой железкой. Он просидел целых семь лет, однако не будем забывать, что в яму он спустился юным и физически крепким парнем.
Учтите, что за прегрешения более серьезные, чем мелкая кража, или богохульство, или появление без носового платка на субботней службе, человека вздергивали на виселице. За мелкие же прегрешения вроде упомянутых и им подобных человек мог угодить на три, шесть, девять месяцев в яму, откуда он выходил на свет божий бледный как поганка, боящийся открытого пространства, полуслепой, с выпадающими от цинги зубами, со ступнями, изъеденными грибком. В общем, веселенькое было местечко – провинция Мэн. Йо-хо-хо и бутылка рома.
Отсек карцеров-одиночек в Шоушенке от подобных ужасов ушел довольно далеко… хотелось бы верить. События в человеческой жизни можно разделить на три категории: хорошие, плохие и ужасные. По мере погружения во тьму различать оттенки становится все труднее.
Возвратимся к карцерам. Находились они в подвале, куда вели тридцать две ступеньки и где единственными звуками были звуки падающих капель. Свет давали шестидесятиваттные лампочки, свисавшие на голом проводе. Камеры имели форму бочки наподобие сейфов, которые в прежние времена богатые люди прятали в стене за какой-нибудь картиной. Двери – опять же, как в сейфе – скругленные, на петлях, и никаких тебе решеток. В потолке вытяжка. Свет выключался рубильником ровно в восемь вечера, за час до общего отбоя. Лампочка, как уже было сказано, не закрывалась металлической сеткой или плафоном, так что при желании каждый сам себе мог устроить темную. Желающих, как правило, не находилось… а после восьми тебя уже не спрашивали. Койка была привинчена к стене. В углу стоял унитаз без крышки. Выбирай: спать, срать или сидеть как пень. Широкий спектр возможностей. Двадцать дней казались годом, тридцать – двумя, сорок – десятью. В вытяжке поскребывали крысы. В этих условиях градации ужасного начинают терять всякий смысл.
В пользу карцера можно сказать только то, что у человека появляется время на раздумья. Лечебное голодание тоже способствует мыслительному процессу. За двадцать дней Энди все обдумал и, отсидев положенное, попросил о новом свидании с начальником тюрьмы. Ему отказали, передав слова начальника: «Непродуктивно». Вот вам еще словечко, которое надо выучить, перед тем как внедряться в систему исправительных учреждений.