Чем Черт не шутит - стр. 2
Холод налип на кожу и проник внутрь, словно болезнь, заставляя все тело плясать под его осипшую дудку. Радан обнял себя руками, защищая тепло, которого не чувствовал. И шел. Шел. Шел. Продираясь сквозь подступающее отчаяние. Мама, мамочка…
Удар.
Что это?
Радан отошел от преграды, которую не мог разглядеть. Ночь все спрятала от него во тьме, как не желающая ничем делиться капризная девочка в тайной коробке. Далекие звезды и луна, загнанные облаками выше на небо в недосягаемое Ничто, тоже не могли его рассмотреть. Он протянул руку и коснулся пустоты. Твердо и холодно. Так же твердо и холодно, как в обычном окне. Радан повел ладонью в сторону, в другую – преграда была повсюду. Стукнул твердую тьму кулаком. Ничего. Еще раз. Ничего. Опустился на колени, пошарил в золе пальцами. Отыскал камень, бросил – тот отскочил от «стекла» как мяч и больно ударил в плечо. Радан выругался и стал искать камень побольше, чтобы запустить посильнее. Второй отлетел в живот – Радан сложился пополам. Когда боль отпустила, он прокашлялся и двинулся вдоль ограждения, чувствуя, как невидимое стекло закругляется, огибая это странное место, и запирает его самого внутри. Обессиленный, он встал на колени (правое – тут же взвыло от боли), пошарил руками в темноте в поисках надежды разбить преграду, но ничего не нашел – лишь полные горсти холодной золы. От усталости и беспомощности он расплакался. Слезы еще не остыли, когда пришли стерхи.
Когда они переехали с улицы Горького на Тополевый переулок, мама часто повторяла: «Сменили шило на мыло», имея в виду, что здесь было очень тихо. Машинное море, раньше клокотавшее под окнами и днем, и ночью, теперь отдалилось настолько, что даже казалось, будто они улетели на другую планету. И все-таки был подвох: «Кто бы мог подумать, что здесь все окна выходят на темную сторону, живем как кроты, солнца не видим».
Однако Радану это очень нравилось, он не любил солнца, оно делало его ленивым, а вот дождь – совсем другое дело, – дождь его оживлял.
– Ты как лягушка, – говорила мама, когда он радостно плескался во всех лужах на районе, особенно в той, глубокой, за сгоревшей сарайкой. Было что-то поистине необыкновенное в том, чтобы проехать на велике по наполненной водой яме, разрезать ее надвое и вылить поровну с каждой стороны, словно мчишься сквозь закатное алое море.
Теперь-то Радан во всей полноте постиг, что на самом деле значит —сменить шило на мыло. Он сидел на койке с тонким матрасом, из которого торчала солома, в узкой темной камере с зарешеченным крошечным оконцем, унылым квадратом, болтавшимся под самым потолком и походившим на отдушину вентиляции у мамы на кухне. В углах камеры (когда утром пришел слабый свет, Радан смог рассмотреть их), на красных нитках, переплетенных с волосами и унизанных косточками, висели темные и светлые кругляши из разных пород дерева, на их спилах (кровью?) были выписаны темные знаки. Радан протянул руку – дерево обожгло кожу, там, где он тронул оберег. По полу прошмыгнула крыса – он оцепенел. Дверь открылась – вздрогнул.