Человек на закате - стр. 9

всё то, что в молодости снилось.

Гляжу вперёд я без боязни,

промчались годы скоростные;

чем дальше, тем разнообразней

текут печали возрастные.

Теперь живу я, старый жид,

весьма сутуло,

и на столе моём лежит

анализ стула.

Всё естественно более-менее,

но таится печаль в этой драме:

потолок моего разумения

явно сделался ниже с годами.

Последняя ночная сигарета

напомнила тюрьму, сгорев дотла,

тем дымом сигаретным обогрета

вся жизнь моя дальнейшая была.

Полезно в минуты душевной невзгоды,

когда огорчён или гнусностью ранен,

подумать, что всё же дожил до свободы,

и целым ушёл, и рассудок сохранен.

Сейчас я всё время читаю,

листая сюжетов меню,

и мыслей о старости стаю

бумажным шуршаньем гоню.

Возможно, что этим и век я продлил,

и ныне на том же стою:

на все неприятности лью, как и лил,

усмешки крутую струю.

Звонок, разговор, и подумал я вдруг,

что старость меняет мужчин

и что размыкается дружеский круг

не только от смертных причин.

В небесную мы взоры тянем высь,

надеясь присмотреться, что там, как,

и каждый слышит голос: «Отъебись,

не суйся раньше времени, мудак!»

Жизнь оказалась интересной,

меня пасли судьба и случай,

и птицей реял я небесной,

и тварью вился я ползучей.

Склероз, явив ручонки спорые,

сегодня шутку учинил:

я сочинил стихи, которые

давно когда-то сочинил.

Тот бес, который жил во мне —

его кляли мои родители, —

с годами сделался умней

и вырос в ангелы-хранители.

Конечно, это очевидно —

стихает нашей жизни пляс,

но только грустно и обидно,

что внуки вмиг забудут нас.

Мы от рождения до кладбища

живём, как любим и умеем,

поскольку мы помимо пастбища

ещё и зрелища имеем.

Ещё пою, как утренняя пташка,

и душу страх почти не бередит,

и каждый вечер каждая рюмашка

о жизни убедительно твердит.

Питаюсь я земными соками

и потому ещё живой,

поэты пишут про высокое,

а я – в системе корневой.

Жизненная легче нам дорога,

если есть о ней благая весть,

очень помогает вера в Бога,

ибо дьявол тоже, значит, есть.

Увы, но выдохлись таланты,

творить почти ушла охота,

теперь мы только Россинанты

из-под останков Дон-Кихота.

Для старости публичное присутствие

опасно даже с теми, кто нам рад;

не так тому причиной самочувствие,

как пукательный стыдный аппарат.

Ведь это счастье, стариканы,

что нам по-прежнему близка

забава сесть, налья стаканы,

и ими чокнуться слегка.

Заметно приближается финал,

а мне, глухому старцу завалящему,

всё кажется, что я не начинал

ни думать, ни писать по-настоящему.

Потомки нас нисколько не осудят

за промахи в годах, уже глухих,