Богу на тебя плевать - стр. 4
Однако свою каюту он постепенно превратил в нечто вроде личной берлоги. Никто не прикасался к ней между вахтами – он заметил это после первой смены, когда вновь получил ту же самую каюту и обнаружил в ней свои вещи в точности на прежних местах. Словно бы и не покидал станцию, а ушёл всего на полчаса. Вероятно, дело было в том, что на станции было всего шесть смотрителей таких как он и каждому выделяли свою каюту, а не нужные автоматически герметизировались. Хоть от этого и веяло какой-то холодной заботой механизмов, Арсен невольно ощущал нечто похожее на благодарность – здесь всё оставалось по-прежнему, и в этом было что-то успокаивающее.
Преодолевая кратковременную невесомость в коридоре, он активировал искусственную гравитацию у входа в каюту и, дождавшись, пока ноги ощутят уверенную опору, коснулся сенсорной панели. Дверь скользнула в сторону, впуская его внутрь. В тесном помещении, где разложены его редкие личные вещи, он чувствовал себя почти как дома. Почти. Но каждое движение и каждый взгляд на старую обшивку стен напоминали, что настоящий дом остался где-то очень далеко, на Земле – а он вынужден коротать бесконечные часы в этом глухом уголке космоса.
2
Вынув из-под койки, на котором сидел, свой потайной саквояж – нечто вроде миниатюрного сундучка, – Арсен осторожно достал из него старые, потрёпанные фотографии. Когда-то они принадлежали его деду, а тому – его собственному деду. Так что этот раритет хранил в себе память сразу нескольких поколений. Арсен всюду возил с собой эту «волшебную коробку» с секретным содержимым, ведь она была для него единственным по-настоящему дорогим воспоминанием о семье. Без неё он бы, наверное, и не согласился на очередную вахту.
Сегодня он разложил на соседней койке, с которой заранее убрал матрас, ровно пять фотографий – все небольшие, не больше десяти на пятнадцать сантиметров. Дед всегда говорил, что именно такой формат когда-то был самым привычным на Земле. Арсен знал эти снимки почти наизусть, но каждый раз его душу затапливала смесь тоски и тихой радости, когда он брал их в руки.
Первая – одна из самых любимых. На фотографии видно, как в руках у молодого мужчины лежат два крошечных свёртка, плотно закутанных в мягкую, чуть грубоватую ткань – словно в простые одеяла или тёплые пелёнки. Видны лишь крошечные личики младенцев: розовые, чуть сморщенные, с тонкими линиями сомкнутых век и почти незаметными носиками. Один из малышей будто прижимает крошечные кулачки к подбородку, а второй лежит спокойнее, только кончик его носика чуть выглядывает из складок ткани. Фактура одеял, хоть и неразличимая на первый взгляд, кажется шероховатой; её тёплый сероватый оттенок подчёркивает хрупкость и беззащитность новорождённых. Дед объяснял: один из младенцев – это он, а другой – его близнец, который прожил совсем недолго. В те времена медицина не была столь развитой, и детская смертность считалась чем-то привычным. Каждый раз, глядя на этот снимок, Арсен невольно ощущал холодок под кожей, вспоминая слова деда – но старался долго над этим не думать. На фотографии вокруг лежат сугробы, а мужчина в тёплом свитере улыбается вопреки морозу, румяный от холода, но счастливый. Это был прадед Арсена – он никогда не знал его лично, но дед рассказывал о нём с таким теплом, что Арсен невольно начал уважать его и бережно хранить эту память, мысленно «улыбаясь» вместе с ним на старом фото.