Бегство в Египет. Петербургские повести - стр. 44

– Валя, твоя мать говорит правду, – заговорил человек справа, волнуясь и озираясь на остальных. – Этот человек… он сегодня сбежал из клиники. Отойди от него, он болен. Он опасен, он…

– Это правда? – Валька повернулся к оконцу. – Мама, он мой отец?

– Дура! – закричала на чердаке женщина. – Это я во всём виновата! Надо было его отравить, ночью зарезать бритвой… Дура!..

– Значит, правда. – Валька вдруг рассмеялся весело, оторвал руку от крыши и помахал в сторону чердака. Потом повернул голову и заглянул парашютисту в лицо. – Я ведь знал, я сразу почувствовал. – Он потянулся ещё, не удержался, и колено поскользило по скату.

– Куда ты… – Человек с парашютом перехватил его за плечо. – Рано, пока не время.

Отдававший команды что-то шепнул стоящему рядом с ним. Тот шепнул дальше и мигнул в темноту фонариком. Две фигуры бесшумно переместились к окну и встали по обе стороны. Командир просунул руку в карман, а когда вытащил, в руке у него тускло блеснул металл.

– По команде, – послышалась негромкая фраза.

Солнце зашло за крыши, и на чердаке стало темно. Лишь светлел оконный квадрат, и отчётливо было видно, как два человека – маленький и большой – стояли под вечереющим небом. Все молчали. Время остановилось. Внизу, в дворовом котле, ветер перемешивал пыль.

– Время!

От неожиданности я вздрогнул. Голос Валькиного отца прозвучал громко, словно ударил колокол.

Время! – отозвалось на чердаке эхо.

Две фигуры, скрежеща подошвами по осколкам, метнулись сперва к окну, потом спрыгнули на железный скат и замерли, растопырив руки.

Удерживать было некого. В дымчатом свете заката над гармошками городских крыш, над трубами, над редкими голубятнями, над запрокинутыми головами людей, над растрёпанными от ветра кронами, над всем этим гигантским кроссвордом, который называется городом, поднималось лёгкое облачко – золотой шелковистый купол и два человека под ним. Ветер раздувал его шёлк. Парашют становился меньше, превращаясь в белую точку. Тёмные фигурки мельчали и скоро совсем исчезли в прозрачных вечерних сумерках.

Те, кто оставался на чердаке, скучились в оконном проёме. Все смотрели на небо, пока не заслезились глаза. Человек в доме напротив, высунувшись далеко из окна, кричал, надрывая голос:

– Это он! Тот самый! Который сжёг мою курицу!

И размахивал белыми кулаками.

Что тебе мешает придумать порох непромокаемый?

Козьма Прутков

Каждый в детстве что-нибудь коллекционировал. Кто фантики от конфет, кто марки, кто спичечные наклейки. Один мой знакомый собирал коллекцию пауков. Как-то их специально засушивал и держал в коробочках из-под пудры. Другой мой знакомый был помешан на оловянных солдатиках. Лично я коллекционировал всё подряд – и фантики, и марки, и спичечные наклейки, и книги, и закладки для книг. Только от пауков бог миловал. В школе на переменках, на улице и в полутьме подворотен кипели коллекционерские страсти. Одно бельгийское Конго с бабочкой Satyrus hermione шло за десять видов столицы братской Монголии города Улан-Батор. Набор спичечных этикеток с вредителями сельского хозяйства (двенадцать штук) приравнивался к пяти деятелям Парижской коммуны или же к одному Че Геваре в берете и с пулемётом в руках. Комплект журнала «Техника – молодёжи» с «Туманностью Андромеды» стоил трёх романов Немцова. И так далее. Годам к тринадцати, переболев собирательством, повзрослевший человек успокаивался. Интересы менялись – кто-то начинал замечать, что девочки не совсем одно и то же, что мальчики. Другие записывались в Дома и во Дворцы пионеров, чтобы помалу приобщаться к полезной деятельности – дудению на горне или трубе, паянию электрических схем, моделированию летательных аппаратов, рисованию портретов и натюрмортов. Третьи, разочаровавшись в жизни, ступали на тропу хулиганства, готовя благодатную почву для нынешней криминальной России. Каждый искал себя, такова уж человеческая природа. И лишь самые неутомимые и азартные не выпускали коллекционерское знамя и пронесли его через всю жизнь. Вот таким-то и посвящается эта повесть.