Атаман - стр. 70
Дезертиров поспешно судили – почти без разбирательства, да оно военно-полевым трибуналам и не нужно было – и под конвоем отправляли обратно на фронт. Случалось, кого-нибудь для острастки ставили к стенке, чтобы другим неповадно было, но это происходило редко, в основном беглецов снова ждали окопы – пусть уж лучше там, а не в тылу, на рельсах железнодорожной станции Узловая, какой-нибудь пустоголовый солдатик получит свою долю раскаленного свинца.
Когда приходил приказ поставить какого-нибудь бородатого бедолагу к стенке, Семенов недовольно морщился – не любил это дело, старался свою сотню оградить от «расстрельного исполнения», что удавалось, к сожалению, не всегда.
Особенно запомнился один дезертир – тщедушный, с впалой грудью чахоточника, донашивающего последнюю смену своей тяжелой одежды, измазанного паровозной сажей, с лицом старичка, которому все в этой жизни осточертело, и большегубым слюнявым ртом рабочего подростка, любящего сладкое. Когда его поставили под дула винтовок, он неверяще глядел подбитыми глазами на шеренгу солдат, приготовившихся отправить его на тот свет, и восклицал жалобно:
– Мама! Мама! Мама!
Так ему эти негромкие надорванные вскрики и загнали пятью пулями назад, в горло.
Напряженность на фронте спала, пошли братания, в окопах верховодили уже не полковые командиры, а рядовые солдаты, которым не светили даже унтерские лычки. Один такой солдат по фамилии Собачкин взял в руки красный флаг и попер прямиком в германские траншеи договариваться о мировой революции, которую они сделают сообща… Семенов, узнав об этом случае, даже кусок уса себе откусил.
Свои последние недели доживал 1916 год.
Зима в Бессарабии[25] была малоснежная, теплая, с частым солнцем, неузнаваемо преображающим невысокое бледное небо, с дождями, мамалыгой и виноградом, что смуглые кареглазые молдаванки дешево продавали казакам. Было много вина, но Семенов старался его не пить – русская водка все-таки лучше молдавской кислушки, от которой пучит живот, – и сотне своей запрещал.
А вот в соседнем полку даже лошадей поили вином, и однажды вдребезги пьяная и потому буйная лошадь в пыль раскатала глиняную бессарабскую мазанку. Пришлось приморцам скидываться хозяину на новое жилье: по кругу пустили папаху, доверху набили ее деньгами и вручили вислоносому, вислоусому бессарабу с влажными глазами-маслинами:
– Держи, паря! Сам виноват – слишком крепкое вино поставил нам, вот лошадь и развезло.
Бессараб поклонился казакам до земли:
– Мунцумеск, братья! Теперь у меня будет новая каса, – поблагодарил, значит, приморцев и о своих планах на будущее рассказал.