Альфа возьмёт своё - стр. 19
А что если это напряжение, появляющееся в воздухе, я не только могу разгонять, но и как-то управлять им.
Надо у папы спросить, он верит в сверхъестественные силы.
Легла на кровать и укрылась одеялом.
Глаза сами закрывались. Хорошо разгорелся костёр в камине, трещала смола на поленьях. И хотя труба была открыта, чуть-чуть дым попадал в комнату, наполняя её приятным запахом. Почему-то родным.
Уютно так стало. Под одеялом тепло, в тёмной комнате горел костёр, плясали тени на полу.
Меня куда-то уносило. В тот Лес, бескрайний, где растут деревья-великаны. Утаскивал меня сон в те неведомые дали.
Снился сон с запахом мёда, леса и привкусом влюблённости. Тысячу лет назад это было. Вот такой сон, и будто со стороны смотрела на себя – девушку в старинном льняном сарафане с алой и синей вышивкой, косой белой ниже пояса…
Первый сон Лагоды
— Зачем мне краски твои, когда я византийские имею? — спросил монах, поглядывая на юную деву, искоса и грозно.
Брови его медовые к переносице съезжались, и глаза васильковые, будто сапфиры звёздные становились. Отчего дева томно вздыхала, и замирало её сердце.
— Пассарион Пасечник, зачем заморские, когда свои, родненькие есть? — сладким голоском спросила она, словно манила.
И вроде тихо говорила, как мышь полевая, а стены мощные, побелённые, голос её эхом отражали и к куполу ввысь откидывали.
Руками легче талию осиную обхватить, чем косу её молочную. Глаза голубые, с хмарью серой, влюблённо и затуманено смотрели на монаха, и становилось ему не по себе от такого невинного и в то же время губящего взгляда. И губы девичьи спелыми ягодами приоткрылись и что-то вещали про краски, а Пассарион себя терял, и начал дыхание задерживать, чтобы не скончаться перед ней.
— Заморские всегда лучше, — строго заявил он.
— Заморские под их солнцем сделаны, а в сечень потрескаются и пылью осядут.
— А твои не осядут? — продолжал хмуриться Пасечник, сторонясь красоты такой, какой была щедро природой наделена Лагода Милонеговна из дома Милонега Люта.
— Я маленьких червенцов собрала. Я чернику добавила, получила цвет пурпурный.
Подпоясан её сарафан кожаным ремнём, небось батя подарил. На ремне сумки, да кошельки. Лагода извлекла на свет лоскут ткани.
Пассариону пришлось сдержать чувства, потому что цвет оказался поразительным. Как тоги у римских патриций.
— Ни бакан, ни киноварь, вохры, глянь в нём нет. Порфир чистой воды.
— Зря тебя батя грамоте обучил, — замогильным голосом отозвался Пассарион, пушистыми ресницами в два ряда похлопал, не зная, как бы так деве отказать, чтобы не обидеть.