Александр Николаевич Формозов. Жизнь русского натуралиста - стр. 24

Запомнилось же другое. Мы едем в метро. Напротив нас сидит военный с несколькими шпалами в петлице. Я гляжу на него с любопытством, и он почему-то смотрит на нас чересчур пристально. Мы выходим, и отец говорит: “Ты заметил командира? Мы с ним воевали на Южном фронте”. – “Отчего же ты не подошел к нему?” – “Это ненужно”. Года три спустя; студенческая практика 1940 года на Звенигородской биологической станции. Вместе с преподавателями живут их дети, бегают по лесу, болтают о разных разностях. Я хвастаюсь: “А мой папа на Гражданской войне был. Его белоказаки в плен брали”. Вечером отец отчитывает меня: “Не надо об этом рассказывать. То, что я был в плену, никому знать не следует”: И он был прав тогда, еще до войны. Когда в конце сороковых годов над ним сгустились тучи, какие-то биофаковские деятели вспомнили-таки, что Формозов побывал в плену у белых, и чем там занимался, неизвестно.

Почему же человек, умевший и любивший делиться с окружающими всякими впечатлениями, не хотел приоткрыть эту страницу своей жизни? Шли тридцатые годы. Ряд военачальников был объявлен врагами народа, в том числе и командарм И.П. Уборевич, в штабе которого служил одно время Александр Николаевич. Создавалась сталинистская легенда об обороне Царицына как решающем событии, определившем победу советской власти. То, что приходилось читать в газетах, очень отличалось от оставшегося в памяти. Участие в войне было скромным. Студента Политехникума направили чертежником сперва в инженерное подразделение, а позже – в штаб. Искусственно романтизировать пережитое (“нас водила молодость в сабельный поход”) отец органически не мог.

Но была и более глубокая причина. Как-то он обмолвился: “я видел много жестокостей. При мне запороли шомполами человека, а оркестр играл “Ах вы сени, мои сени”. В другой раз с чувством повторял строку Ахматовой: “любит, любит кровушку русская земля”. Пребывание на фронте было для него не героическим периодом жизни, а тем, к чему лучше не возвращаться даже в разговоре с близкими, настолько это тяжело и страшно.

К концу пятидесятых – шестидесятым годам острота несколько сгладилась, да и ситуация изменилась. Он кое-что рассказал младшим детям, но не слишком много. Коля записал в 1989 году то, что запомнилось[47]. Когда А.И. Солженицын просил присылать ему воспоминания о гражданской войне на юге, семья убеждала Александра Николаевича использовать магнитофон, чтобы сохранить для потомства наиболее характерные эпизоды. Он отказался, хотя чтил писателя.

Дрофа. Рис. А.Н. Формозова.