Абрамцевские истории - стр. 9
Управляющим был у графа Палыч – важный и строгости необычайной. Люди его боялись пуще самого графа.
И ещё одного соседа упомянуть я должна, сударь ты мой. Это был чистый вельможа, всё время почти провёл за границей и с кем только ни виделся. Звался он Перфильев Николай Авраамович, и род дворянский старый из Новгорода. Служил он государям по иностранному приказу и у матушки-государыни Екатерины Алексеевны был в почёте. А в фавор не вошёл по языку своему, сам он говаривал, что кривить меня и цари не заставят. Вот ему Александр Павлович благословенный и велел сидеть в поместье в Жучках, близ Хотькова монастыря, безвыездно, а переписку и гостей – сколько он пожелает. Родитель был строгий своим двум сыновьям. Младший был воспитанный Алёша, всё больше с маменькой, а старший, Александр, был с причудами. В детстве читал он греческие истории и вообразил, что он Спартакус, бунтарь против Рима. И так и осталось это с ним, уж в летах он, а как подопьёт, так и кричит: «Оле, оле, Спартакус, вперёд!» Что всё это значит, понять невозможно. А ещё любил кулачные бои. Как где слышит, что мужики стенка на стенку, он тут как тут. А здоров был неимоверно, и уж жучковские мужики всегда всех побивали – барин Александр кулаком в ухо укладывал всех и надолго.
Граф понять не мог, что это его Александра так тянет к простым. Граф же, сам поведенья отменно учтивого, только, быв долго за границей, отвык от России и критиковал порядки государей. И нарошно одевался, как при государыне Екатерине. Бывало, придёт ко мне в гости, уж и камзол обязательно: то цвет hanneton[2], то grenouille evanouie[3], то и жену обрядит в току gorge-de-pigeon tourterelle[4]! А уж пудра обязательно.
Так повелося, что соседи эти, много упомянутые, были в большой и душевной дружбе. Почти каждую субботу сходились они. У графа Перфильева, и то жженка, то наливочки, то настоечки, то зверобойчики. Граф и сам был не прочь по части горячительного, а уж этикета и политесу ему не занимать, хоть и прост и доступен был – настоящий вельможа, что сказать. А как подопьют, уж тут и в разгон. Всё больше ездили в трактир близ Хотькова монастыря. Трактир держал жид один Мосейка, но назывался он проще для понятия народа – Марком. И трактир обозвал так важно – «Галерея». Правда, выпивка там была всякое время суток, и на еду не скупился, хоть и жид.
У него приключилася вот такая история. Прямо и смех и грех, климат здесь такой или места благодатные, но только амурные истории так здесь и проносятся. А это я к тому, племянничек, что вдруг Татьяна наша, что к подруге своей неразлучной, к княгине Юлии, чуть не день, а двуколка у ворот, так вот Татьяна эта Романова, говорила я, свойственница Дашковым, и фамилия хорошая; сестрица её с супругом, тайным советником, всё в Австрии живали, так вот Татьяна эта вдруг зачастила в трактир этот к Мосейке, в «Галерею» то бишь. Ну видное ли дело. Девице вообще в трактире делать нечего, а уж из такой семьи, ну просто scandale. Уж я с ней разговаривала, князь Арсен ездил к этому Марку-Мосейке, обещал вырезать всё семейство, и княгиня Юлия приложила усилия. И всё нипочём. «Мне де никто не указ, я девица свободная, а вы все – парсуны старого века», – вот те, голубчик, и весь её сказ. Я уж до чего дошла, грех, каюсь, грех, а послала свою дворовую Палашку, она у меня разбитная, да толковая; наказала ей, мол, послужи у жида Мосейки недельку-другую, да посмотри, что там и как наша Татьяна-барышня. Только Палашка ничего толком изъяснить не могла. Всё, говорит, сидят они в отдельном кабинете (уж у него, мерзавца, и кабинеты появились), и он ей вирши иногда читает. И потом, говорит, я вашей руки поцеловать не смею. «А она что?» – «А она, барышня наша, вдруг как заплачет, в экипаж, и уехала». – «Ах он мерзавец, ах он жид поганый», – я эдак причитаю, а Палашка вдруг и говорит: «И нет вовсе, он хороший, только несчастный». Вот ты и смотри, правда, говорят, что в жидах к женскому полу колдовская сила. Но, к слову сказать, скоро закрыл он свою «Галерею». Замучили его то полисмейстеры, то акцизные. Да и отцы святые жаловались, что может он мужиков в искушенье ввести и от христианской веры отвернуть.