Абрамцевские истории - стр. 13

А уж осенью поехала я в Кузнецкий мост материю внучкам подобрать. Уж скоро выезжать им. Гляжу, новый магазин на Кузнецком, французский, и держит его какая-то мадам Планше. Зашла, ну, говорю, зовите мне мадаму, и гляжу – мадам-то – моя Палашка! Вот и давай вольные девкам своим! Ну, Палашка меня приняла хорошо, со всем отменным уважением. Слово за слово, за кофием вот что она рассказала. Как она у Мосейки-жида была в услужении по моему указу, сговорилась она с трактирной поварихой, Светланой Филипповой, что как ежели Мосейка уедет в Европы, чтобыть Светлана знать ей дала, где да что. Ну вот и дала знать, вот моя Палашка и умолила меня с вольной и бросилась аж в самый Париж. Вон где осел Мосейка! И как она без пачпорта, без подорожной через все Европы в Париж добралась, в ум не войду. Однако там-то всё и сложилось у Палашки. Мосейка очень помог, и Светлана Ивановна, она у него вроде распорядителя, а держит он большую ресторацию, хоть и название оставил российское – «Галерея». «Вот я там и обучилась и куаферу, и торговле, и дал мне Мосейка денег на этот вот магазин. Только он теперя не Мосейка, а Марк Якоб Казанов, и француз вовсе». – «Да как же ты с ним, неужто посмела грех совершить с нехристем?» – «Ах, Ваше превосходительство, матушка, и не-грех это вовсе, а амур, а уж так он мне понравился, что по сию пору снится». И Палашка-стерва чему-то засмеялась. «А уж ни за что вы не догадаетесь, милостивая сударыня, что за жена у нашего господина Марка». – «Да что мне за дело до жидовой жинки», – говорю, а самою интерес-то разбирает. «Да вот и есть дело, – смеётся нахальная мадам Палашка. – Помните Татьяну, что подругой княгини Юлии была?» – «Да как не помнить-то». – «Вот она и есть его супруга – теперича мадам Казанова». – «Ах ты, батюшки, что ж ето делается?!» – «А вот что, – говорит Палашка, – как я в трактире была, уж очень они полюбили друг друга, Мосейка ей вирши писал в её честь, помню, про зубы жемчужные да про смех серебряный, – и почему-то вздохнула мадам Планше. – Но быть-то браку нельзя. У него Кагал на дыбы встал, у нас – Лавра, аж зашлась. Вот и решили они это дело в одночасье, да не у нас, а в Европах». Ну и чудны дела твои, Господи; вот, племянничек, вам и нравы Европ ваших.

А дальше вот что ещё поведала мне мадам Планше-Палашка, но это уж, сударь ты мой, под большим секретом и только тебе я и доверяюсь, ты меня, старую, не подведи, сколько лет я это никому не рассказываю, как говорится, антр ну.

Вот что Палашка мне рассказывала, а я и записала за ней, старая дура. Всё опять про моих Абрамцевских соседей. Мосейка, то бишь, Марк Якоб теперя, вспомнил наших абрамцевских. Послал однажды письмо моим соседям, то есть графу Перфильеву лично в собственный дом на Земляном валу. И пишет, что как вы все часто его в трактире в Абрамцеве посещали и, можно сказать, первый капитал свой он с этих то загулов ваших и составил, то просит он оказать честь пожаловать к нему в гости в Париж. Что, мол, беспокойств здеся никаких у них не будет. Только и расходы, что на лошадей да дворовых, чтобыть доехать до Парижу. Граф об этом сообщил Икразову. Икразов мигом себе исхлопотал отпуск по тяжёлой болезни внутренних органов, и только беспокоились они, как уговорить графа Вольдемара, нынче архимандрита Феодосия. А беспокоились зря. Феодосий немного подумал, вздохнул чего-то, да и согласился неожиданно. Вызвал тут же служку, да и распорядился, что служб никаких в течение 30 ден не будет, уехал де отец Феодосий в пустынь одному побыть, о святом без помех бесовских размыслить. Так и оказались все троя у Мосейки-жида в Париже. Да привезли с собой, вестимо, дворни, ну как без неё? Граф Перфильев старшего сына, барина Александра, с собой взял, пусть де молодой Европы посмотрит.