Звезда по имени Алголь (сборник) - стр. 11
«Неужели, – думал он, – неужели все то, что я видел, что я пережил тогда, в ту ночевку… и что я только что снова перечувствовал… неужели это невозможно передать словами?!»
Рукопись
Рассказ
Григорий Тимофеевич, учитель литературы, выходил из дверей классной комнаты, когда путь ему преградила маленькая мальчишеская фигура.
– Чего тебе, Веретёнкин?
– В-вот… – Веретёнкин теребил в руках несколько помятых листов бумаги.
– Ну? И что это у тебя? – качнул подбородком учитель.
Мальчишка посмотрел на листки.
– Это? – спросил он и замялся, как будто подбирая нужное слово. – Рукопись, – вымолвил он наконец.
– Рукопись?! – уже другим, уважительно-заинтересованным тоном переспросил Григорий Тимофеевич, присматриваясь к потрепанным и словно пожелтевшим от времени листочкам. – Хм, любопытно. Давай отойдем в сторонку. Что за рукопись? Как она к тебе попала? Старинная?
– Н… не очень, – слабым голосом отозвался ученик.
– Кого-то из известных?
Веретёнкин промычал что-то неразборчивое.
– Чья же?
Веретёнкин приблизился к учителю вплотную и почти что в самое его ухо прошептал:
– Моя.
Раздалось громкое шипение (Веретёнкин даже испугался). Это Григорий Тимофеевич с шумом тянул носом воздух.
– Тво-я ру-ко-пись?! – протянул он дрожащим не то от гнева, не то от сдерживаемого смеха голосом. – Я надеялся, что это рукопись кого-то из великих. Льва Толстого, например. Или Чехова. Не-ет, это еще более бесценное творение! Самого Ивана Веретёнкина! Ну что, великий ты мой? – уже более благодушно похлопал он школьника по плечу. – Хочешь, чтобы я это прочёл? – Григорий Тимофеевич взглянул на часы и после некоторого колебания взял у ученика листы. В пустом классе он бросил листы на стол и сел. Веретёнкин замер в дверях.
– Р-рукопись, – хмыкнул учитель. – Ну, братец, насмеши-и-ил!
Он приподнял за уголок верхний лист и с пафосом, точно со сцены, прочитал:
– «Рассказ»! Что ни слово – то и подарок! Ты бы уж, Веретёнкин, прямо с романа начинал, чего мелочиться! Глядишь, к окончанию школы собрание сочинений выпустил бы. А если говорить серьезно, сколько раз ты, Веретёнкин, переписывал свое творение? Мне просто интересно знать.
– Три, – с надеждой в голосе ответил тот.
– Три-и, – с подчеркнутой грустью повторил Григорий Тимофеевич. – Три-и… А знаешь ли ты, Веретёнкин, что Гоголь – Николай Васильевич – переделывал свои рассказы до восьми раз. Хемингуэй… тридцать девять раз переписывал окончание романа «Прощай, оружие!». А Веретёнкин – три. Да тебе, Веретёнкин, и пятьдесят три не повредит! Но даже тогда неизвестно, получится ли что-либо стоящее. А ты уж сходу – “рукопись”! Рукопись, дружище, это когда она хранится веками.