Зубы дракона. Мои 30-е годы - стр. 52
А в комнатушке при музее обитал Бахрушин – потомок основателя и известный специалист по балету, похожий в своем неизменном кожаном доспехе на Дон Кихота. Если добавить (не упоминая прочего столь же пестрого персонала) моего мужа, недавнего фронтовика-сталинградца, то портрет местного Ноева ковчега будет готов. Но это à propos…
«Нашему поильцу и кормильцу…» Шарж М. Б. Храпковского.
В арестном и расстрельном 37-м пушкинистика оказалась не просто нишей, но вместительной пещерой («Унесем зажженные светы / В катакомбы, в пустыни, в пещеры» – Брюсов) для разбитого научного авангарда и прочих гуманитариев. Бдительные советские люди не преминули подметить это, и «пушкинский год оказался годом крестового похода против пушкинистов». Их обличали в статьях, высмеивали на эстраде и в карикатурах: «Памятник Пушкину окружен толпой пушкинистов с развернутыми транспарантами: „А. С. Пушкину от комментаторов“, „Нашему поильцу и кормильцу“ и т. п.»[42] – во времена народной пушкинистики и комсомольского минимума это было по-своему даже и логично. Но академическое издательство научным уровнем не поступилось. Очередная ирония истории: изо всего размаха мероприятий именно эти пятнадцать увесистых академических томов, подготовленные пушкинистами, оказались самым ценным и «долгоиграющим» результатом юбилея. Они и до сих пор являются наиболее полным и фундированным собранием сочинений. Когда, уже в постсоветское время, Лотмана – последнего из могикан отечественной пушкинистики большого стиля – спросили, не пора ли обновить академического Пушкина. Он согласился, что да, пора, но, увы, пока нереально, упомянув только часть тех имен, которые обеспечили необходимый научный уровень: Щеголев, Цявловский, Томашевский, Измайлов, Бонди, Гиппиус, Эйхенбаум, Якубович, Виноградов, Тынянов, Оксман, Гуковский, Мордовченко, Благой и другие. В существенной части это были адепты блистательной ленинградской формальной школы, поднявшейся с революцией, а в 30-х разгромленной, так что само слово «формализм» поменяло коннотацию на отрицательную. Именно ими и были
прочтены и изданы все его (Пушкина. – М. Т.) творческие рукописи, проделана работа, объем и научный уровень которой трудно переоценить. Его (собрания сочинений) выпуск – настоящий научный подвиг.
Сейчас, полвека спустя, недостатки этого издания очевидны… Но очевидно также, что мы сейчас не располагаем научным коллективом, даже отдаленно сопоставимым с тем, который готовил первое, –
резюмировал Лотман[43].
Парадокс 30-х годов обнаружил себя в Пушкинском юбилее, как теперь говорят, «в натуре». Под спудом объявленной унификации амплитуда культурных состояний была огромна. От «ликбеза» и малограмотности до энциклопедической образованности, ныне почти исчезнувшей, и научного дерзания. Время «пост», отменив многие идеологические запреты, а заодно и критерий достоверности в пользу культурной вседозволенности, оказалось жертвой культурной энтропии…