Золотые волки - стр. 24
– Смотрите! Я думал, что Голиаф умирает, но, оказывается, с ним все в порядке. Он просто линял!
Энрике закричал. Лайла подобрала ноги и вжалась в спинку кушетки. Зофья подалась вперед, изучая огромного тарантула в руках Тристана. Девушку не пугала математика, а пауки, пчелы и все прочее, на ее взгляд, подчинялись математическим законам. Паутина состояла из множества радиусов и логарифмической спирали, а ее светорассеивающие свойства заслуживали отдельного внимания.
– Тристан! – воскликнула Лайла. – Что я говорила насчет пауков?
Тристан поднял подбородок.
– Ты сказала не приносить их в твою комнату. Это не твоя комната.
Встретив пылающий взгляд Лайлы, он испуганно сжался.
– Пожалуйста, разрешите ему остаться на собрании. Голиаф не похож на других. Он особенный.
Энрике прижал колени к груди и содрогнулся.
– Что в нем такого особенного?
– Ну, – сказала Зофья, – как у многих представителей семейства мигаломорфных пауков, клыки тарантулов направлены вниз. У этой же особи они выгнуты вперед и по своему строению напоминают клешни. Это довольно необычно.
Энрике замолчал.
– Ты запомнила, – просиял Тристан.
Зофья не находила эту информацию особенно ценной, просто она запоминала практически все, что слышала. К тому же Тристан тоже внимательно слушал ее объяснение про арифметическое строение паучьей сети.
Энрике замахал руками в сторону двери.
– Пожалуйста, Тристан, убери его. Я тебя умоляю.
– Вы не рады за Голиафа? Ему было так плохо все эти дни.
– А мы можем радоваться за Голиафа так, чтобы нас с ним разделяло толстое стекло, сетка и забор? И еще, пожалуй, огненная стена, – спросил Энрике.
Тристан умоляюще посмотрел на Лайлу. Зофье это выражение было хорошо знакомо: широко раскрытые глаза, жалобные брови, ямочка на подбородке и трясущаяся нижняя губа. Зофья одобряла этот метод: нелепо, но эффективно. Но Лайла закрыла глаза руками.
– Не сработает, – строго сказала она. – Строй свои щенячьи глазки кому-нибудь другому. Голиаф не может остаться на собрании. Это мое последнее слово.
Тристан надулся.
– Ну и ладно.
Затем он наклонился к Голиафу и пробормотал:
– Я сделаю тебе пирог из сверчков, дружище. Не расстраивайся.
Как только Тристан вышел из комнаты, Энрике повернулся к Зофье:
– Мне всегда было жаль Арахну после ее состязания с Минервой, но я терпеть не могу ее потомков[4].
Зофья ничего не ответила. Люди с их разговорами и так были для нее сложным шифром – тем более, когда они использовали незнакомые ей слова и выражения. Энрике сбивал ее с толку больше всех. Речь историка была витиеватой и изящной. Она не могла понять, когда он злится: вне зависимости от настроения с его лица не сходила легкая полуулыбка. Если бы она попыталась ответить на его ремарку, то выставила бы себя дурой. Поэтому девушка молча вытащила из кармана коробок спичек и начала вертеть его в руках. Энрике закатил глаза и вернулся к своей книге. Зофья знала, что историк о ней думает, ведь однажды она подслушала, что он о ней говорит: Энрике считал ее заносчивой.