Зима Ахашвероша - стр. 2
Тавров на мой скепсис отвечает: посмотри насколько мир вещественен, многопредметен, тут и улитки, и кирпичи, и деревья, и волны морские, и культурные образы. Почему Бог создал человека так избыточно, так изобильно сложно? Смотри сколько органов восприятия, нюансов, возможностей. Зачем-то ведь это было надо. И несмотря на все это чудовищное разнообразие – во всем целостность, Единство; метафора и существует, чтобы еще раз эту целостность подчеркнуть, соединить. – Поэзия это – орудие познания? В сравнении познаешь новые сущности вещей? – Нет, не совсем. (Может, он о законе сохранения материи? О том, что все сущее – единый дух?)
Высказывание, несмотря на свою простоту, дано прочувствовать немногим.
Тем, кем культура и создана, кем заранее уже расставлены безопасные убежища и ловушки. Автор называет их собственными иероглифами мира, пользуется ими, забывая о неминуемой семантической нагрузке, которую они несут, благодаря тому, что стали общим местом и достоянием. «Гамлет», «Офелия», «Леонардо», «Беатриче», «Ясон и Медея», «Циклоп», «Галатея» модернистски соседствуют с прикидами от Гуччи и зажигалкой Зиппо, не то чтобы сбивая с толку, а скорее возвращая к чему-то уже когда-то прочитанному. У автора, в отличие от его странствующего героя какие-то пристрастия все-таки остались, его культурный пантеон знаком до боли, хотя и подан совершенно неожиданным образом. Гомер в «Бессмертном» Борхеса с трудом вспоминает имя своего пса. Думаю, Ахашверош должен был догуляться до такого же состояния равнодушия и свободы, – достигнув подобного поэтического совершенства, стихов уже не пишут, сапог не точат. Автор же по-прежнему относится к поэтическому слову с жертвенным доверием.
Есть вероятность, что это убеждение автора, а не просто яркая риторика, выходящая за пределы скромного и добропорядочного акмеизма. «Поэзия знает больше реки» – есть в этом утверждении что-то и от отчаяния: если никто ничего не знает, то может быть она? Мне уютнее в мире, где река есть река, поэзия есть поэзия, и каждый знает ровно столько, сколько им положено знать, причем знания их никак не пересекаются, не могут пересекаться.
Человек, обреченный на поиски Бога, не должен пренебрегать никакой надеждой, никаким благим намерением. Рильке в «Дуинских элегиях» был близок к зияющему ощущению богооставленности – многие стихи книги обращены непосредственно к ангелам. «Если я закричу, кто услышит средь ангельских чинов? А и если один из них примет вдруг к сердцу мой крик – содрогнусь». (перевод О.Слободкиной). Тавров продолжает разговор с ангелами, едва ли не повышая уже взятую Рильке ноту: