Жизнь трех клоунов. Воспоминания трио Фрателлини, записанные Пьером Мариелем - стр. 8

Эта поразительная чистота стиля основывается главным образом на совершенстве техники и особенно на изумительном подчинении всех нервов и мускулов служению свободным и действительно переживаемым движениям и ощущениям. Фрателлини владеют своим телом как инструментом. Они наездники, акробаты, танцоры, партерные гимнасты, музыканты, борцы, прыгуны; они владеют всеми жанрами цирка. Это дает им возможность быть лучшими клоунами мира. К тому же они обладают редким даром gentillesse – естественной, свежей любезности, они умеют одним жестом, одним словом, одним ударом в турецкий барабан создавать связь с публикой.

Хороший клоун дает карикатуру на человека, но надо быть очень опытным художником, чтобы быть действительно хорошим карикатуристом. Фрателлини делают еще больше: они пародируют самих себя, они играют своим остроумием, как Дионисий[9] своей головой. Они никогда не ходят прямо, всегда под углом к своей идее – как конь на шахматной доске; они переворачивают логику; невозможное они делают осязаемой действительностью.

Фрателлини покоряют публику моментально – в Москве и в Париже, в Берлине и в Мадриде, в Стокгольме и в Лондоне. Их сцены одинаковы повсюду, но все же в них всегда есть неуловимое различие. Они приносят на арену только общие контуры. Лишь на самой арене вырастает импровизационная комедия, которая и создает непосредственную связь с публикой. Это самое удивительное взаимодействие, которое я когда-либо видел. Клоуны и публика являются и медиумами, и гипнотизерами одновременно. Это происходит одинаково бессознательно у обеих сторон. Фрателлини с сомнамбулистической уверенностью чувствуют, что одни нюансы сегодняшней публикой приняты не будут, а другие произведут особенно сильное воздействие. Они подают зрителю свое основное блюдо, но сдабривают его такими приправами, которые придутся особенно по вкусу сегодняшней публике.

Это кажется абсурдом, ведь публика состоит всегда из самых разнообразных элементов. Человек, сидящий на скамейке рядом со мной, не имеет никаких интересов, соприкасающихся с моими, а я не имею ни малейшего представления о душе дамы, которая сидит там в ложе. Все это так, и все же Фрателлини с наивной уверенностью ребенка находят тон, созвучный каждой душе.

Люди сидят в амфитеатре – все эти люди когда-то были детьми. И Фрателлини – сами дети – умеют на час обратить всех снова в детей, играть с ними, как играют с детьми, и сломанное петушиное перо становится тогда предводителем индейцев, а мусорное ведро – стреляющей пушкой. Я вижу в клоунах совершенно иное, чем то, что представляется моему соседу, и каждый из нас переживает это по-своему. Но есть для нас нечто общее – это фантастика детской игры, бессознательно превращающаяся в действительность.