Жизнь мальчишки - стр. 118
– Счастливого вам лета, миссис Нэвилль! – крикнул я ей от двери.
– Прощай, Кори, – ответила мне она и улыбнулась.
Через мгновение я уже летел по коридору и мои руки были свободны от книг, а голова – от изводящих фактов и цифр, цитат великих и дат знаменательных событий. Я вырвался на чистый солнечный свет и мое лето началось.
Я до сих пор был безвелосипеден. С тех пор, как мы с мамой побывали с визитом у Леди, минуло уже три недели и я уже начал намекать маме на то, что пора уже, мол, позвонить Леди и напомнить ей о данном мне обещании и просьбы мои постепенно переходили в мольбы, но ответ мамы всегда был неумолимо один и тот же: она советовала мне набраться терпения. По ее словам, я получу новый велосипед ровно тогда, когда получу его, и ни минутой раньше, что было довольно туманно, но все же несло в себе некоторый смысл. После нашего возвращения от Леди мама и отец долго разговаривали, сидя в синих сумерках на крыльце и хотя, по всей видимости, этот разговор не предназначался для моих ушей, я сумел уловить кое-что из сказанного отцом. «Мне нет дела до ее снов. Я к ней не пойду, и все», – вот что сказал он. Но иногда посреди ночи я просыпался разбуженный сдавленным криком отца, вырывавшегося из ночного кошмара, после чего лежал и слушал, как мама долго успокаивала его. Я слышал как он говорил ей о чем-то вроде «… в озере…» или «… в глубине в темноте…» и этого было достаточно для меня, чтобы понять, что именно пробирается в сны моего отца своими длинными черными щупальцами. У отца испортился аппетит и он часто, не сумев осилить и половины обеда или ужина, отодвигал тарелку в сторону, что было грубейшим нарушением его прежнего девиза: «Подниматься из-за стола нужно с чистой тарелкой, Кори, потому что сию минуту в Индии такие же мальчики и девочки как ты страдают от голода». Он заметно похудел и осунулся и на ремне его форменных брюк молочника появилась новая дырочка. Его лицо сильно изменилось, скуловые кости заострились, а глаза глубже запали в глазницы. Он по-прежнему постоянно слушал передачи с бейсбольных матчей по радио и смотрел игры по телевизору, но теперь довольно часто засыпал в своем любимом кресле, откинув голову на спинку и открыв рот. Во сне его лицо подергивалось.
Мне стало страшно за отца.
Мне казалось, что я понимаю ту силу, что его гложет. И дело тут было вовсе не в том, что он столкнулся с убийством или не смог вытащить того человека из машины, хотя тот наверняка все равно уже был мертвым. Дело было не в убийстве, как в таковом, поскольку подобное в Зефире случалось и раньше, хотя – слава Богу – довольно редко. Главным тут, насколько в этом я мог разобраться, было то дьявольское зло, которое стояло за всем происшедшим, и именно оно так глубоко въелось в душу моего отца. Отца нельзя было назвать глупым или наивным; он был наделен жизненной сметкой в обычном смысле этого слова и мог отличить плохое от хорошего, но как человек своего круга во многом он был наивен в отношении незнакомых ему ранее проявлений окружающего мира. Например, я был уверен, что до сих пор он не верил в то, что в Зефире может крыться подобного рода зло, совершенно демонического и адского свойства. Мысль о том, что человеческое существо может быть вот так до смерти забито, потом совершенно хладнокровно удушено рояльной струной, причем муки тут рисовались самые невообразимые, после чего приковано наручниками к рулю автомобиля и сброшено в глубины одного из самых зловещих и страшных мест в округе, озера Саксон, и лишено христианского погребения на богоугодной земле – и самое главное то, что это ужасное деяние было совершено в его родном городке, где он родился и вырос – переломило что-то очень важное внутри него. Может быть добавило тут своего и то, что в глазах отца у погибшего не было прошлого, а также и то, что никто не откликнулся на отправленные шерифом Эмори запросы.