Житие Блаженного Бориса - стр. 37

Батарея в тот раз проспала «подъем», и внутреннему наряду досталось. Зато ребятишки видели блаженные сны. Наверное, все, кроме меня.

Я не напомнил ей этот случай: жалко было Матвея. Я вел себя так, как будто между нами ничего и не было. По видимому, ее это устраивало. И, хотя Параша хотела бы спустить на меня всех собак, мое молчание останавливало ее.

– Ну, я пошел, – сказал я, стаскивая носки и сбрасывая шлепки.

– Валяй, валяй, полукап! – «благословляла» она, пока я наматывал портянки.

Магнитштейн, с бледным лицом, вытянувшись во весь рост и распушив усы, застрял в дверях кухни. Он что-то чувствовал. Наверно, его что-то тревожило, но он не мог понять, что именно.

Он был в том возрасте, когда, выйдя из хаоса неустроенности и неопределенности, наслаждаются относительной стабильностью и налаженностью быта. Найти такое спокойное место в армии – весьма редкий случай. Он был на хорошем счету, но не был служакой и за карьерой не гнался.

Майор пошел меня провожать. По дороге он мямлил: «Не обращайте внимания на женские штучки, Борис. Женщине всегда тяжелее. Когда есть дети тяжело – с детьми, когда нет, – еще хуже без них». – он меня успокаивал. Нашел – кого: детей у них не было. Она – капелянка. А он – такой же, как я, полукап.

Мне было жаль Магнитштейна. Я не знал, что мне делать, хотелось скорее с этим покончить, но я не находил слов в его утешение. Да он и не ждал их, считая, что это я в них нуждаюсь. Мне очень хотелось завершить вечер традиционным бутербродом. Но для этого нам надо было расстаться. Бутерброд имел более прозрачное конспиративное значение, нежели пирожки. Съесть бутерброд, означало спуститься на освещенную центральную улицу города, войти в ближайшую бутербродную, а их было немало, и заказать сто пятьдесят грамм хорошей водки с закуской, соответствующей названию забегаловки. После этого в горле оставалась приятная горечь, а в голове спокойная и веселая мудрость. С таким настроением уже можно было возвращаться в казарму. Но делать это в присутствии старшего офицера, хотя и одетого в штатское платье, курсанту не полагалось. Мы не были ни собутыльниками, ни друзьями. Просто, мы были двумя полукапами.

Тем временем, Матвей привел меня к проходной училища, хотя времени до конца увольнительной, еще оставалось достаточно. Майор остановился поговорить с дежурным офицером. Я понял, ему просто не хотелось оставаться одному. «Я пошел», – сказал я. Он кивнул. Я вошел в проходную, пересек коридор и побежал по дорожке к забору, который отделял училище от стадиона «Металлург». У нас был не только общий забор со стадионом, но и соединявшие нас общие дыры в заборе. Самая удобная дыра была возле плаца, на хорошо освещенном месте – не дыра, а приманка для самовольщиков. За ней постоянно следили. Камер тогда еще и в помине не было, тем более в провинции. Установили простенький датчик на фотодиоде: при пересечении невидимого глазом луча, включался сигнал. Я пересек этот луч и очутился на стадионе. Уже смеркалось, и со стороны училища я выглядел тающим пятном цвета хаки, а мне в след истошно давилась звуком сирена. Стадион сегодня был пуст. Едва я выбрался за его пределы, как напоролся на патрулей. «Товарищ курсант, – вашу увольнительную!» – потребовал старший лейтенант – начальник патруля. Я предъявил. Он долго изучал ее под фонарем, сверял мою личность с фотографией на удостоверении. Потом вернул. «Все в порядке. Нам позвонили, на стадионе – самовольщики. Кто-нибудь пробегал?» «Никак нет», – помотал я головой. «Свободны!» – разрешил офицер. Улицы города, расположенного на высоком правом берегу реки, бежали с горы вниз и пересекались с другими улицами, в том числе с главной улицей, которую курсанты называли между собой «Карлой-марлой». Это был широкий бульвар, вдоль оси которого бегал трамвай, по сторонам шуршали автобусы, троллейбусы и легковые авто. Здесь было много света, бестолковой неоновой рекламы, импозантных зданий и прилично одетых людей. Помимо прочего, здесь на каждом шагу попадались «бутербродные». Это, были, конечно, – не рестораны, не кафе и даже не буфеты. Но здесь тоже было светло, стоял приятный обволакивающий гул и пахло спиртным, иными словами, – немного похоже на красивую жизнь. Здесь «гудели» стоя за высокими столиками. Я подождал у стойки, когда мне нальют стаканчик, на ломтик серого хлеба кинут два ломтика колбасы и, расплатившись, с занятыми руками стал пробираться в угол, где было свободное место. Это место я присмотрел тот час, как только проник в бутербродную, думал о нем, пока мне готовили пиршество и скоро, вихляя бедрами между пирующими, достиг цели. «Вы не возражаете?» – огорошил я вопросом рыжеусого, кайфующего в одиночестве за высоким столом. Рыжие брови подпрыгнули, но губы под усами расплылись в улыбке. Это было удивление, сочетавшееся с облегчением и удовлетворением. Я понял, Магнитштейн не только ждал, но и был рад меня снова увидеть. Я тоже был рад. А, выпив, мы уже чувствовали себя, как два родных полукапа.